Радин

Значит, Урсула где-то выцарапала деньги, подумал Радин, разуваясь и укладываясь на ковровую кушетку за ширмой. Пыль пахла чем-то гвоздичным, сквозь резного журавля пробивался красноватый свет.

– Я не пью уже десять дней, – сказал он, глядя в потолок.

– Да мне какое дело, – донеслось из-за ширмы. – Я вас лечу не от пьянства, а от размывания границ. Выпейте хоть целое море.

– С границами стало хуже, теперь я превратился в волколака какого-то. Существую в двух шкурах. Тот, второй, – настоящий прохвост, вечно впутывается в неприятности и спит с кем попало.

– Вот он какой! А вы за ним наблюдаете и не вмешиваетесь?

– Он таскает мое тело куда ему вздумается, а я не могу воспротивиться. Как будто сплю или стою по колено в зыбучем песке. Доктор, я псих?

– После того как вавилонский храм был разрушен, – сказали за ширмой, – пророчества были отобраны у пророков и отданы безумцам. Незащищенным душам то есть. Как вы думаете, безумцами их стали считать до или после раздачи пророчеств?

– Не знаю. Но я точно не защищен, мне деваться некуда. Стоит мне услышать бегущую воду, как у меня пересыхает в горле, и я знаю, что он берет верх. Потом он, то есть я, начинаем плакать, прямо там, где нас застали слезы. А потом он уходит.

– Куда это он уходит? – За ширмой зажужжала точилка. – Вы его видите?

– Это в переносном смысле.

– Переносить смыслы – не занятие для здорового человека. Делать вид, кстати, тоже. Вы, наверное, часто делаете вид?

– Бывает, – подтвердил Радин. – Кто вам сказал, что я здоровый человек? Я не могу выбрать, в какую дверь войти, моюсь в корыте, а если идет дождь – хожу в наушниках! Я даже музыку теперь не слышу!

– Подумаешь, потеря. Некоторые самих себя в зеркале не видят, вот это уже тема для научной статьи. Как сказал ваш русский коллега: «Господь смерти не посылает, надо кряхтеть!»

– Какой еще коллега? – вяло спросил Радин, выцарапывая на ширме вторую метку ребром пятака. – И при чем тут смерть?

– У всего есть температура, у любви, у горя, у тщеславия, даже у жадности. Если температура нормальная, значит, смерть чувства уже наступила. Писатель, у которого кругом тридцать шесть и шесть, – мертвый писатель.

– Господи, что вы-то об этом знаете.

– Тут и знать нечего. Вы остыли, угомонились и растеряли кураж. Гордыня сбежала от вас, как сбегает заскучавшая девица в кафе: за соседний столик, к веселым, усатым мужикам, и вернется, только чтобы попросить на такси.

– И я этому рад, – мрачно произнес Радин.

– Тогда плачьте и слушайте свои барабаны. Еще полгода такой жизни – и вы в зеркале себя не увидите. Надо чаще поглядывать на градусник!

– Да идите вы к черту, доктор.

Он встал, надел ботинки, вышел из-за ширмы и направился к дверям.

– У вас еще восемь сеансов оплачено, – послышалось вслед.

Спускаясь по лестнице, Радин несколько раз сосчитал до четырех, задерживая дыхание, но горло все равно пересохло. Он прислонился к изразцовой стене лицом и почувствовал гладкие ребрышки узора. Стена была синей, облупленной и очень холодной, в старых лиссабонских домах всегда такие стены.

Толстого цитирует, сволочь. Но он хотя бы слушает, карандашики точит. Когда Радин пытался рассказать о том, втором, на групповой терапии, ведущий посмотрел на него так, будто египетский бальзамировщик пытался вынуть ему мозг через ноздри железным крючком.

Варгас

Когда работы Понти стали падать в цене, я не знала, как ему об этом сказать, а потом решила не говорить. Нужно было найти способ разбудить сонную публику, предпочитающую тратить деньги на русских маринистов. Сама видела, как невзрачная картинка ушла на «Сотбис» за восемьдесят четыре тысячи, это было даже не море, а корзина с персиками, нарисованная левой ногой. Это было в две тысячи втором, я тогда работала на антикварную фирму и ездила по пусадам в поисках резных ларей. Удивительно, что меня туда взяли, у меня ведь даже диплома не было, только молодость, хватка и умение заговаривать зубы.

В детстве я была равнодушна к искусству, даже рисованием не занималась, ходила на уроки кройки и шитья при воскресной школе. Лицо у меня было похоже на оливку, и меня считали уродиной, особенно за эти волосы, будто из смолы вылепленные. К восемнадцати годам я научилась пользоваться пигментами не хуже русского мариниста, отбелила кожу, у меня даже парень завелся из местных. Однажды мне доверили поехать в Рибейру и посмотреть, что за вещи у одного клиента, пожилого винодела, тот явился к нам в начале зимы, сказал, что получил наследство от деда и хотел бы его продать, серебро и бронзу, все целиком.

Я приехала к нему на ферму, зашла в амбар, где стояли сундуки, и стала понемногу вынимать, чистить и фотографировать все подряд, чтобы отчитаться начальству, хотя ясно было, что ничего ценного там не найдется, кроме набора чернильниц в виде лошадиной упряжки. Часа через два хозяин амбара пришел туда, запер дверь и, ни слова не говоря, повалил меня на гору сосновых стружек.