Радин

теперь я знаю, что любовь – это когда в животе наждачная бумага от страха, что все кончится, а радости – почти никакой, почти никогда!

бывало, иду за Кристианом на третий этаж, и ноги подгибаются, запах в подъезде вроде обычный, старые стены, хлорка, жареная рыба, а у меня от него в носу щиплет, да так сладко, что хоть садись на ступеньки и реви

а теперь что? я четыре месяца без любви живу, слезы затвердели и катаются где-то внутри головы, спина болит, ноги болят, как будто состарилась враз на сорок лет, индеец говорит, это ожесточение, а я думаю, что о-бес-то-чи-ва-ние, хлоп! и погасли все огни

в первый раз такое было, когда падрон утонул

каждую минуту того вечера помню: прием начался в шесть, картину на поляне выставили, индеец подставку из досок сколотил, здоровенную, в виде креста, а столики с закуской я в палатках накрыла, потому что дождь собирался

от этих нанятых из города толку никакого, все рослые, степенные, как пингвины, а роняют что ни попадя, только и бегай за ними, подбирай, а гостей-то сотни полторы, не меньше

помню, что напитки кончились и мне велели заказать еще ящик красного, только я в дом зашла, чтобы в энотеку позвонить, а на поляне как завоют, как загомонят! ну я и помчалась обратно, а гости на обрыве столпились и смотрят на реку, я уж думала, два парохода под мостом столкнулись или чудовище какое со дна поднялось

оглядываюсь, ищу глазами хозяина, у него свитер был приметный, а его нет нигде! на траве салфетки белеют, словно ветер белье разнес, небо совсем уж темное стало, а картина посреди поляны брошенная стоит, такая голубая, аж глазам больно

люди говорили, что, когда падрон с обрыва спустился, все стали смеяться и пальцами показывать, думали, шутка такая, а он перекинул ногу, сел на перила верхом и замер, будто раздумывал, гости тоже застыли, как будто ждали, что прыгнет, ну он и прыгнул – и сразу дождь начался, как будто за шнурок дернули

Радин. Понедельник

Проснувшись, Радин понял, что запасы в трюме ему приелись, и решил, что позавтракает в городе, найдет шуррашкейру и отведает жареной рыбы, саргу или труты. Воскресные терзания теперь казались ему смешными. Похоже, я слишком долго жил за слюдяной оконницей, думал он, растираясь горячим полотенцем, и потерял здоровую силу сопротивления. Не стоит забывать, что, согласно Хрисиппу, все люди, проходящие через мой рот, становятся частью меня и частью моей любви. Это профессиональная болезнь, как синдром белых пальцев у человека с отбойным молотком.

Покончу с галереей, попрощаюсь с танцовщицей и – айда домой! Сяду работать, даром, что ли, я выкрасил стены в бирюзовый – цвет ясности и вдохновения. Писателю нужно держаться подальше от публики, правым ухом слушать дыхание жизни, а левым – дыхание смерти. Всех отлучить и сохранять равновесие!

Сложив в папку десяток листков из блокнота, где были записаны нехитрые ходы этих дней, Радин сунул туда же стопку счетов с пометкой ДП. Потом он позвонил Лизе и долго ждал, размышляя, куда бы ее пригласить. Позавчера она сказала, что не любит кабаков. В театр нельзя, это все равно что подарить мяснику свиную голову. Свожу в чайную, все девушки любят чай. Наконец Лиза отозвалась и сказала, что вечером, пожалуй, найдется немного времени. После репетиции. У дверей школы в семь.

Радин решил пойти в центр вдоль трамвайных путей, надеясь перекусить на углу авениды Бразил, где в прошлый раз он видел человека с грилем, на котором жарились сардинки. Море показалось ему тяжелым, как ртуть, длинные гряды песка засыпали пирсы, скрепер у причала покрылся ржавчиной. Мужика с сардинками на углу не оказалось. Под мостом Луиша Первого он сел на веранде кафе и заказал белого вина.

Это мой последний день в шкуре детектива, и я должен получить все полагающиеся мне удовольствия. Отчет для галереи готов, флешка с книгой у меня в кармане. Но австрийца я так и не нашел. Нашел едва заметные следы, будто чайка прошла по песку, пару серых перьев и чаячьи погадки. Вино принесли в глиняном графине, рядом поставили миску, до краев наполненную соленым арахисом.

Сегодня я увижу Лизу, сказал он вслух и засмеялся. Главная партия, сказала она небрежно, четыре слоя голубого тюля! Маленькая веснушчатая вруша. Сидя на веранде и ежась от речного ветра, Радин вдруг подумал, что счастлив. Счастлив оттого, что сидит здесь, никому не нужный, с чужим шарфом на простуженном горле, грызет орешки и ждет свидания. Всю жизнь бы так сидел и смотрел на винные склады.

Однако пора было отправляться в галерею. Он представил себе хрустальные зрачки заказчицы, наполненные водой, будто линзы в старинных телевизорах, увидел, как она восседает за железным столом, подпирая висок железным кулаком, розовым от витражного солнца. Что он ей скажет?

Я уезжаю, сеньора, история слишком запутанная, вот вам папка с отчетом, вот вам монография юного Вертера, печатайте на здоровье, только это не монография, а дневник нарцисса над водами, деньги ваши я потратил, адьё.