Радин

Ты мог бы прислать мне записку, хоть несколько слов, и спасти меня от октября, ноября и декабря. Ты мог бы сказать: потерпи, постарайся выкрутиться. Ты мог сказать: я не хочу с тобой жить, поступай как знаешь.

Но ты ничего не прислал, и я, наверное, сяду в тюрьму. Время имитаций закончилось, и, скорее всего, тюрьма окажется настоящей.

Радин. Воскресенье

В доме австрийца портрет Лизы выглядел иначе. В нем набухло что-то розовое, телесное, как на картинах Каррье-Беллёза, ноги танцовщицы были вызывающе раскинуты, а рисунок на них казался сухими корочками царапин.

Радин подумал, что дело в освещении, перенес работу в кухню и расположил ее напротив окна. Потом он набрал номер Лизы, но она не ответила. Позвоню в полдень, подумал он, нет, буду звонить каждый час. Мы должны увидеться, выпить чаю или вина, невинно или нечаянно, я никуда не поеду, пока мы не поговорим.

Что я ей скажу? Лиза, простите мое вранье. Я только и делаю, что делаю вид, и делаю это уже давно. Но с вами все иначе, я как будто снова слышу музыку, только не дуэт или каватину, как можно было ожидать, а кабалетту, негодующую или восхищенную, всегда стремительную. Кстати, я купил ваш портрет у того, кто его присвоил.

Поднявшись с дивана, Радин подошел к холсту, розовому от утреннего солнца, наклонился к лицу танцовщицы и поцеловал его, сам себе удивляясь. Потом он вышел на угол за сигаретами, но свернул в булочную, потому что горячий запах ванили заполнил переулок. Булочник только что вернулся с мессы, не успев даже переодеться, накинул фартук и крутился волчком.

Стоя в очереди к прилавку, Радин подумал, что чувство, которое у него вызывают все эти люди, выходящие в патио со стаканами кофе, хлопающие друг друга по плечам, шумно приветствующие кого-то на другой стороне улицы, похоже на зависть. Не крепкую, морозную зависть, заставляющую страдать, а прохладную и безнадежную. Так бездомный смотрит на тени за занавесками.

Ему никогда не хотелось принадлежать к сообществу, он считал себя одиноким пассажиром, невидимым, как 52-герцевый кит, человеком с тетрадью, который ищет людей, поющих на той же частоте, – только их, остальные не подходят. А теперь он стоял в толпе говорящих на другом языке парикмахеров, аптекарей, рабочих табачной фабрики и хотел поселиться здесь навсегда.

Утром они были в церкви, как при Афонсу Толстом, и теперь наскоро позавтракают и пойдут в город, где все принадлежит им по праву рождения. А что мне принадлежит? Торфяник под Токсово? Стакан воды из Хеппоярви? Я жил в чужих странах семнадцать лет, продвигаясь вдоль стены рая, которая, если верить Мандевилю, покрыта мхом, так что не разглядеть ни камней, ни кладки. А теперь я устал.

Возвращаясь с двумя пышками в руках, он слизывал сахарную пудру то с одной, то с другой. Урсула этого терпеть не могла, надкушенных багетов, ободранной глазури и прочих следов нетерпения. Мы говорили с ней на птичьем языке: давай купим вина, подвинем этот стол, сними рубашку, завтра выходной.

Я привык соединять слова в уме, избегать глубоких вод, научился выкладывать разговор из тех слов, что держу под языком, а это великая наука, мачете путешественника, позволяющее ему оставаться незамеченным. Однако в делах любви этот мачете – паршивое орудие, тут нужна быстрая, свежая и холодная речь, неодолимая, многоводная, затопляющая и пажити, и нивы.

Такая речь будет у меня с Лизой, это точно, всю оставшуюся жизнь, надо только перестать трястись и заставить ее слушать. Тот, кого она разглядывала в чайной, презрительно наморщив нос, – это не весь я, притворщик, авантюрист, краев чужих неопытный любитель и своего всегдашний обвинитель, – это я, но не весь целиком, писатель, умеющий блеснуть чемоданной арией, но быстро теряющий кураж, пьяница, рыдающий на перекрестке, это тоже я, но не весь!

Останьтесь со мной, Лиза, склоните ко мне свои воробьиные пружинки, с вами я приду в себя, а без вас сплошь и рядом прихожу в кого-то другого.

* * *

– Все пышками питаетесь, – заметила Сантос, когда он миновал чуланчик с бормочущим радио. – А где это вы вчера за полночь бродили? Явились, будто вор с добычей, ни здрасте, ни до свидания, только дверь хлопнула!

Вместо сдачи Радину дали лотерейный билет с автогонщиком, и он поскреб ногтем серебристую пыльцу. На билете было написано: вам повезло, вы участник специального розыгрыша, проверьте свой номер через неделю.

– Не сердитесь, сеньора. Проверите потом, хорошо? – Радин протянул ей билет и пошел наверх, тяжело передвигая ноги. Лоб у него горел, похоже, вчерашняя прогулка под дождем не прошла ему даром. Вчера ночью, выбравшись из машины лейтенанта, он проволок тяжелый сверток на последний этаж, сбросил мокрый плащ, упал на диван и заснул, не раздеваясь.