Радио Судьбы

И пусть это была страшная игра… Очень страшная, но все же здесь существовали какие-то правила, делавшие ее справедливой.

Дверь захлопнулась, и Ваня ощутил мягкий удар по барабанным перепонкам — словно у него с обеих сторон к голове были приставлены две подушки и кто-то хлопнул по ним ладонями. Мягкий удар спертого застоявшегося воздуха.

Одной рукой он тянул за ручку двери, а другой — двигал засов, который никак не хотел закрываться. Ваня дернул сильнее… Еще раз…

И… Почувствовал, как дверь дрогнула. Папа стоял с той стороны, и он дергал дверь на себя.

Ваня обеими ногами уперся в высокий порог и отклонился назад, а правой рукой — продолжал двигать засов, но он никак не поддавался.

И… Папа был сильнее. Папа, конечно же, был сильнее.

Он всегда им гордился и говорил: «Мой папа — самый сильный», потому что сила в его глазах была самым очевидным достоинством.

Если бы он сказал, что папа — самый добрый или самый умный, то это требовалось бы еще доказать, а сила не требовала никаких доказательств. «Мой папа — самый сильный! — говорил он всем во дворе. — У него — во-о-от такая черная гиря, и он ее поднимает миллион раз!»

Конечно, до ребят не доходило. Они не могли понять, что он говорит, но, к счастью, рядом всегда был переводчик — Сержик (Рудницкие не отпускали гулять Ваню одного), и он пояснял, что папа может поднять гирю триллион раз. Во время перевода миллион превращался в триллион, но это не имело большого значения, Ваня все равно не видел разницы, главное, это означало одно — очень много. Очень-очень.

Наделе, конечно, гиря была всего весом в пуд, и Рудницкий считал большим достижением, если выжимал ее больше двадцати раз, но это ничего не меняло — сыновья гордились им точно так же, как он — ими. А может, чуть-чуть больше.

Дверь медленно поползла назад, а засов все не хотел двигаться. Им почти не пользовались, его только красили — чтобы не заржавел, но смазывать забывали. И, видимо, капелька краски… Одна-единственная капелька краски попала на засов и, засохнув, намертво приклеила его к двери.

Ваня почувствовал, что слабеет. Он изо всех сил тянул эту дверь на себя, но отец был сильнее. Ваня на время оставил засов и ухватился за ручку двумя руками. Дверь застыла… И потом — о счастье! он победил папу! — снова стала закрываться. Она опять точно встала в проем — с мягким, почти неслышным лязгом — и Ваня потянулся к засову, но…

Это напоминало перетягивание каната. И… самое страшное заключалось в том, что отсюда некуда было бежать. В этой каморке не было ни окон, ни дверей. Ничего. И если папа его одолеет, то Ване некуда будет деться.

Страх… Он почувствовал, как страх медленно начал подниматься — снизу вверх. Сначала ослабели ноги, они стали будто ватными (из сахарной ваты, такой хрупкой и воздушной), затем страх круглым пушистым шаром наполнил живот, потом подобрался к рукам, и… Ваня увидел, как СИЯНИЕ стало гаснуть.

Это было хуже всего.

Ваня заплакал и напрягся из последних сил. Но вдруг…

Заклинание! Ведь он еще не сказал заклинание! Магические слова, которые должны были подействовать!

— Я в домике. — Похолодевшие губы не слушались, у него опять получалась КАША вместо слов. Противная, мешающая каша. Но ведь он мог говорить! Он говорил ясно и четко, даже лучше, чем диктор в телевизоре, он говорил, но… У себя в голове. — Я в домике… Я в домике… Я в домике… — быстро шептал Ваня, чувствуя, что он наконец обретает голос.

Конечно, когда-то это должно было случиться! Когда-нибудь.

Ему хотелось, чтобы это случилось утром. Чтобы он однажды вышел к столу, где вся семья уже собралась за завтраком, и громко сказал:

— С добрым утром! — и улыбнулся бы, словно показал невиданный фокус.

Все, конечно, обрадовались бы, стали бы хлопать, смеяться, кричать. А он поклонился бы (как тот дядька в странном черном пиджаке с двумя длинными тряпочками сзади, он перепиливал толстую тетю с голыми ногами, а потом тетя встала из ящика как ни в чем не бывало, живая и здоровая, дядьке все хлопали, а он кланялся — направо и налево) и улыбнулся.

Но это должно было случиться сейчас. Ваня чувствовал, что это должно случиться.

— Я в домике… Я в домике… Я в домике, — твердил он и вдруг громко и четко произнес: — Чик-чик, я в домике!

Он почувствовал, как папины руки с той стороны ослабли, папа громко выдохнул… будто всхлипнул и… отпустил дверь.

— Папа! — кричал Ваня. Он плакал в полный голос, от страха и счастья одновременно. — Папочка! Чик-чик! Я в домике! Чик-чик! Я В ДОМИКЕ!

Он положил правую руку на засов и, срывая в кровь пальцы, судорожно дернул его. Засов звонко щелкнул и встал на место.

И тогда… Ноги его окончательно ослабели, он сел на пол, закрыл лицо руками и, размазывая потоки слез, хлынувшие по лицу, повторял:

— Папочка! Я в домике! Чик-чик, я домике… — Рыдания вырвались из его груди и снова превратили СВЯЗНЫЕ слова в липкую КАШУ, но теперь он знал, что это не навсегда.

Он может говорить. Говорить, как все. Потешная горилла на его футболке, залитая слюной, кровью и слезами, улыбалась и подмигивала в темноту:

— Я ХОЧУ СТАТЬ ЧЕЛОВЕКОМ! А ВЫ?

* * *