Радио Судьбы

— Вижу, — удовлетворенно ответил он сам себе. — Благодарю за службу!

И, набрав полную грудь воздуха, по привычке крикнул:

— Служу Советскому Союзу!

Цель была поражена, но еще больше был поражен сам Ластычев. Мирный с виду козел… Примерный семьянин.

— Как долго ты скрывал свое истинное лицо под личиной добропорядочного гражданина… — Он покачал головой.

Ластычев давно уже привык разговаривать с самим собой. И, хотя кто-то говорил, что это первый признак сумасшествия, комбат думал по-другому. С ума сводит тишина. А одиночество — потихоньку убивает.

Но он-то не был одинок. С ним был верный Барон. И Барон готов был слушать его хоть целые сутки напролет, когда Ластычеву не спалось перед очередным запоем. Барон не говорил, но Барон его слушал. И — что не менее важно — выполнял команды. А это не так уж и мало. Пусть кто-нибудь из тех, кто считает себя нормальными людьми, скажет, что дети его слушают, а жена — выполняет команды, и Ластычев рассмеется ему в лицо. Расхохочется.

Но сейчас ему не хотелось смеяться.

«Может, козел взбесился от жары? — подумал Ластычев. — Может…»

Лесная тропинка, петляя, вывела его на окраину деревни. Он подобрался к разрушенному зданию бывшей бани (ни крыши, ни окон, ни дверей, остались только стены из красного кирпича и огромный закопченный котел в углу), спрятался за угол и осторожно выглянул. Провел рекогносцировку.

До магазина было около пятидесяти метров. Ему предстояло пройти два дома, и он, считай, у цели. Если никто его не заметит (дом Узбека стоял в глубине Бронцев, почти в самом центре), то операцию можно будет считать успешной, и его, как командира боевой группы, представят к награде — двум пачкам «Примы».

Улица была пустынной. Никого. Он засунул руки в карманы и, придав себе беззаботный вид, медленно направился к магазину.

Но когда он вышел на небольшую асфальтированную площадку перед низким желтым зданием магазина, то вдруг почувствовал какую-то непонятную тревогу. Все было не так. Не так, как обычно.

Беззаботное выражение исчезло с его лица, руки сами собой сложились в кулаки, плечи затвердели, налились…

Он вытащил руки из карманов и внимательно осмотрелся. В деревне было тихо. Ни звука. Ластычев замер, прислушиваясь, но уловил лишь тихий шорох ветра в кроне высокой липы, растущей рядом с входом в магазин.

Он подошел к распахнутой двери, помедлил… отошел в сторону и, приложив ладони к лицу, заглянул внутрь через пыльное стекло витрины.

За прилавком никого не было. Ровным счетом никого. Он подождал немного, надеясь, что продавщица просто вышла в подсобку. Просто ненадолго вышла и сейчас вернется… Кто сегодня работает: Таня? Или Люба? Женщины сменяли друг друга каждую неделю, и он, как ни старался, так и не мог вспомнить, чья сегодня очередь.

Он простоял у витрины довольно долго, но из подсобки так никто и не вышел. Ластычев отошел от стекла и отряхнул ладони от пыли.

Он еще раз огляделся. Пустынная центральная улица тянулась вверх, вплоть до самой дороги, уходящей в сторону Ферзикова. Ветерок лениво шевелил пыльные кустики полыни, растущие по обеим сторонам проезжей части.

Ластычев вспомнил слова Ларионова: «Эта территория оцеплена. У нас приказ: никого не пускать — ни в ту, ни в другую сторону…» Наверное, это все-таки неспроста?

Он пошел к двери. На пороге остановился, выставил перед собой руки и в три стремительных скачка оказался в центре зала. Там Ластычев резко развернулся на пятках, ожидая чего угодно, но…

Никого. Что за чертовщина?

Неторопливым, но несколько напряженным шагом он прошелся вдоль прилавка.

— Таня… Люба… Девочки! — Ни звука в ответ.

Он подошел к кассе, достал из кармана монету и постучал по тарелочке для мелочи. Ластычев по собственному опыту знал, что этот звук действует одинаково на всех продавщиц в любой точке России. Действует примерно как красная тряпка на быка, и, донесись сейчас привычная ругань из подсобки, он бы обрадовался. Успокоился.

Но в магазине царила тишина.

— Да что ж такое? Я хочу курить — так, что уши распухли, а вы… — Он встал напротив проема, ведущего в подсобку, и… увидел…

Лежащая на полу тапочка. Обе продавщицы носили тапочки, другая обувь на распухшие ноги не налезала, это понятно… Непонятно, почему она валяется на полу, такая одинокая.

— Эй, дружок! А где все остальное? — После секундного колебания Ластычев откинул поперечную доску на петлях — местный шлагбаум, разделявший ту и эту стороны прилавка.

Осторожно пробравшись между мешками с сахаром, стоявшими слева, и с мукой — справа, он двинулся вперед.

Уличный свет, лившийся сквозь мутные витрины, не достигал подсобки, здесь горела слабая лампочка, вкрученная в простой патрон без абажура. Витой провод спускался с потолка на метр, нить внутри стеклянной колбы едва тлела, и в ее тусклом свете Ластычев разглядел узкую глянцевую дорожку, тянувшуюся от тапочки в глубь подсобки. Дорожка сверкала на бетонном полу, как жила антрацита в пустой породе, и комбат раньше догадался по густому вязкому запаху, чем осознал разумом, что это за дорожка.