Радио Свобода как литературный проект. Социокультурный феномен зарубежного радиовещания

Радио Свобода было открыто для всех, для любых убеждений и эстетики, практически не существовало запретных тем. Однако редакция Русской службы стала в какой-то мере отражением тех разногласий, которые происходили в эмигрантской среде.

Джеймс Кричлоу вспоминает: «Были разные поколения эмиграции. Когда я работал в 53-м году, когда радио начинало свое вещание, было очень мало работников, которые жили в Советском Союзе в последнее время. Были те, которые бежали после революции. Их называли старыми эмигрантами. И была военная эмиграция, люди, которые очутились на Западе после Второй мировой войны, новая эмиграция. Тех людей, которые в 70–80-е годы смогли добраться до Запада, мы называли новейшей эмиграцией. (Среди них был Виктор Платонович Некрасов.) Были, конечно, трения между ними. Как в семье бывают трения между родителями и детьми. Но со временем, постепенно это все налаживалось…»[126].

Главным образом разногласия выражались в отношении к России, к русской литературе. Главный редактор «Нового Журнала» Марина Адамович объясняет, почему, на ее взгляд, не получилось диалога между эмигрантами разных поколений: «Это были совершенно разные люди. Почему мы говорим “Зарубежная Россия”? Разные национальности, разные социальные уровни, разные политические убеждения… Что их объединяло? Объединяло чувство осознания себя в контексте русской культуры и русского языка. Это не этнически русские люди, тем не менее это русские писатели, то есть находящиеся внутри русской культуры. Большую объединяющую роль играла русская православная церковь. Тем не менее эмиграция оставалась разной. Она всегда сражалась друг с другом. Все отстаивали свою правоту, свою идеологическую цельность… Известна такая история, которую эмигранты любят пересказывать, про Керенского, жившего в США. Как некая белоэмигрантка подошла к нему и отхлестала букетом по щекам, сказав своему ребенку: “Вот посмотри! Этот человек погубил Россию”. Это типичный случай… Когда вторая волна появилась, то первая волна не приняла ее, потому что первая волна была консервативна. Они восприняли вторую волну как советских людей, выросших в условиях советской власти. Масса статей была написана против них. Их ругали. Все не совпадало… Тем не менее Роман Гуль выступил в защиту второй волны, потому что он увидел в ней новую смену стареющим эмигрантам первой волны. И в конце концов, их объединила любовь к России. Это не просто красивые фразы – это важный момент в самоопределении эмигрантов. Для первой волны Россия была святым местом, идеальным прошлым, идеальной землей… У второй волны были те же чувства, и эта фанатичная любовь к России их объединила. А вот третья волна, 70-е, это уже была советская эмиграция, национальная эмиграция. Она по-настоящему была советской – по идеалам, по воспитанию, по быту, базировалась на советской культуре. Сменилось три поколения, уже не было носителей той живой памяти. Роман Гуль проявлял интерес и к третьей волне, даже сумел наладить отношения с Владимиром Максимовым. Но в целом в эмиграции отношения не сложились. Слишком много было расхождений. И что окончательно отстранило первые две волны от третьей —… это отношение к России. Третья волна знала Советский Союз, она не знала России… Диалога не получилось…»[127].

В начале 1971 года постоянный комментатор радио с 1960-х годов Виктор Франк рассуждал о еврейской эмиграции из Советского Союза у микрофона Свободы: «Выехать из Советского Союза хотят, вероятно, не все евреи и не одни только евреи… Большинство евреев хотят, вероятно, иного: равноправия в Советском Союзе, причем равноправия в смысле наличия максимальных прав. А не минимальных. Иными словами, они мечтают о предоставлении им тех прав, которыми пока что не пользуются советские граждане вообще, – пра́ва свободных путешествий за границу, свободы слова, свободы от слежки и так далее. Но это уже не еврейская, а общесоветская проблема… Возьмем хотя бы то же право на эмиграцию или право на религиозное воспитание. Этого права нет и у людей с другими паспортными отметками. Евреи по-своему логичны, требуя этих прав, но неправы, утверждая, что этих прав лишены только так называемые евреи…» [128].