Радищев

Вот тогда-то и проявилось замечательное мужество и твердость души этого молодого человека.

«Поистине нужна неробость и крепость душевных сил, дабы взирати твердым оком на разрушение свое», — пишет Радищев о последних днях Ушакова.

Понимая серьезность своей болезни, Ушаков настойчиво просил врача не скрывать от него истинного положения:

— Не мни, что, возвещая мне смерть, востревожишь меня безвременно или дух мой приведешь в трепет…

Врач долго колебался, прежде чем открыл больному правду.

— Нелицемерный твой ответ почитаю истинным знаком твоея дружбы, — сказал врачу Ушаков.

Он простился со всеми своими товарищами. Потом призвал одного Радищева, передал ему свои бумаги, — впоследствии Радищев издал сочинения умершего друга в приложении к своей повести «Житие Федора Васильевича Ушакова». Последние слова, с которыми умирающий обратился к Радищеву, «громко раздалися в моей душе и неизгладимою чертою ознаменовалися в памяти».

Ушаков сказал:

«…помни, что нужно в жизни иметь правила, дабы быть блаженным, и что должно быть тверду в мыслях, дабы умирать бестрепетно».

Этот завет «вождя своей юности» Радищев сохранил навсегда.

Перед самой смертью Ушаков просил Кутузова и Радищева, чтобы они дали ему яду, но друзья не решились исполнить последнюю просьбу своего друга…

* * *

Раздоры с Бокумом и неустроенность быта не могли, конечно, заслонить то главное, что составляло содержание жизни Радищева и его товарищей в Лейпциге.

Через полтора года по приезде русских студентов в Лейпциг князь Белосельский сообщал об их успехах в письме в Петербург:

«…Все с удивлением признаются, что в столь короткое время проявили они знатные успехи и не уступают в знании тем, кто издавна обучается. Особливо же хвалят и находят отменно искусными, во-первых, старшего Ушакова, а по нем Янова и Радищева, которые превысили чаяния своих учителей…»

К сожалению, нельзя сказать, что учителя тоже превысили чаяния учеников.

Вспоминая о годах своего учения, Гёте говорил, что во всех четырех университетских факультетах царил мертвящий педантизм. Он признавался, что, скучая на лекциях по государственному праву, вместо того чтобы прилежно записывать, рисовал на полях своей тетради упоминаемых в лекциях лиц: судей, президента и заседателей в их странных париках, развлекая этими шутками своих соседей и смеша их.

Десятью годами позже Фонвизин писал в письме к графу П. И. Панину о лейпцигских ученых с обычной своей острой и беспощадной иронией:

«Я нашел сей город наполненным учеными людьми. Иные из них почитают главным своим и человеческим достоинством то, что умеют говорить по-латыни, чему однакож во времена Цицероновы умели и пятилетние ребята; другие, вознесясь на небеса, не смыслят ничего, что делается на земле… Словом, — Лейпциг доказывает неоспоримо, что ученость не родит разума…» [58]

Фонвизин был прав, давая эту насмешливую характеристику немецкой официальной науке.

В умственной же жизни Германии того времени происходили немаловажные и интересные события. Немецкая литература переживала период острой борьбы нового, предромантического направления со школой старого, готшедовского[59] классицизма, период становления литературной школы «бури и натиска».

Но в лекциях ученых, профессоров, в учебных планах и в учебниках свила себе прочное гнездо научная рутина, бдительно оберегаемая университетским начальством.

Из всех университетских профессоров Радищев и его товарищи выделяли двух: поэта-идиллиста Геллерта, преподававшего словесные науки, и молодого профессора Платнера, читавшего философию и физиологию.

Радищев вспоминает о наслаждении, которое доставляли лекции «добродетелью славутого» Геллерта.

«Геллерт был чрезвычайно уважаем и любим молодежью, — рассказывает и Гёте. — Небольшого роста, изящный, но не худощавый, с кроткими, пожалуй, даже грустными глазами, с неслишком большим ястребиным носом… он всею своей наружностью располагал к себе…»[60]

Геллерт, восхищавший впоследствии и Карамзина, покорял юные сердца проповедью высокого призвания писателя, которое, по его словам, заключается в том, чтобы пером своим служить истине и добродетели.

Следует пояснить, что увлечение Геллертом, автором церковных песнопений, ханжою и святошей, было обусловлено в значительной степени молодостью его почитателей, не всегда способных дать правильную оценку громким и красивым словам.

Не менее популярным среди студенческой молодежи был и профессор Платнер. Он умел увлечь молодежь громкими фразами о необходимости близкого общения науки с жизнью, критикой существующих законов и общественных порядков. Эго казалось новым, смелым и производило впечатление струи свежего воздуха в душной, затхлой атмосфере университета.

Как видно, никто из студентов не задумывался серьезно над тем, что в основе «учения» Платнера лежала, по словам одного из современных исследователей Радищева, «эклектическая[61] мешанина, заимствованная у Лейбница и Канта»[62].