Радищев

«Конец сему полусмешному и полуплачевному делу был тот, что министр, приехав в Лейпциг, нас с Бокумом помирил, — вспоминал впоследствии Радищев, — и с того времени жили мы с ним, почти как ему неподвластные; он рачил о своем кармане, а мы жили на воле…»

В истории с Бокумом впервые последовательно и сильно проявилась непримиримость Радищева ко всему, что посягало на свободу и достоинство человека. Глубокое впечатление произвел на юношу этот первый жизненный опыт, первое столкновение честной и пылкой юношеской души с неправдой и несправедливостью.

В образе скаредного гофмейстера Бокума перед юношей предстал деспотизм русского «самодержавства», протянувшего вслед за молодыми людьми свои щупальцы, — предстал не в виде отвлеченного понятия, а в виде реальной грубой силы, сковывающей волю, жестоко угнетающей свободу, унижающей человеческое достоинство.

И первой схваткой юноши Радищева с этой силой была «война» с Бокумом — это «полусмешное, полуплачевное дело». Таким образом, мы видим, что Радищев к этому времени не только жил в мире уже достаточно определившихся идей и представлений, но и был способен — пускай еще в несколько наивной, юношески-бунтарской форме — отстаивать их на деле…

«Не знал наш путеводитель, — писал Радищев, — что худо всегда отвергать справедливое подчинен-вых требование и что высшая власть сокрушалася иногда от безвременной упругости и безрассудной строгости…»

* * *

Светлыми сторонами жизни Радищева на чужбине были дружба, возникшая между ним и некоторыми из его товарищей, и горячее и бескорыстное увлечение книгами, наукой.

Дружба молодых людей, их дружеский «союз душ» выросли и окрепли в испытаниях и бедах, которые студентам довелось пережить в Лейпциге и которые особенно сблизили их.

Вместе с Радищевым в Лейпциг приехали его друзья по пажескому корпусу. С Алексеем Кутузовым он и здесь жил в одной комнате. Юноши вместе читали, учились, вместе мечтали о возвращении на родину и о служении ей.

Спустя много лет Радищев писал, посвящая «Житие Ушакова» Кутузову:

«Не без удовольствия, думаю любезнейший мой друг, вспоминаешь иногда о днях юности своея; о времени, когда все страсти, пробуждаяся в первый раз, производили в нашей душе нестройное хотя волнение, но дни блаженнейшие всея жизни соделовали… Не с удовольствием ли, мой друг, повторяю я, вспоминаешь о времени возрождения нашей дружбы, о блаженном союзе душ, составляющем ныне мое утешение во дни скорби…»

В Лейпциге в жизнь Радищева вошел еще один юноша, — друг, память о котором он сохранил до конца своей жизни.

Это был Федор Васильевич Ушаков, самый старший из студентов, — человек больших способностей.

твердой, целеустремленной воли и самоотвержения, сильная, жадная душа, самой сильной страстью которой была страсть к науке.

Успехи Федора Ушакова в сухопутном кадетском корпусе обратили на себя внимание одного влиятельного вельможи — тайного советника Теплова. Теплов взял Ушакова к себе в секретари, и перед способным молодым человеком открылась дорога к верному преуспеянию в жизни. Но услышав об отправлении в Лейпциг молодых дворян, он бросил все и стал добиваться, чтобы и его отправили в Лейпциг. Напрасно друзья отговаривали Ушакова от этого смелого шага. Действительно, по тем временам нужно было иметь немалое мужество, чтобы оставить определившийся жизненный путь и сесть на школьную скамью.

В неладах с Бокумом Федор Ушаков был смелее и непримиримее других и за то был особенно ненавидим гофмейстером.

Радищев рассказывает, что, приехав в Лейпциг, «забыл Федор Васильевич все обиды и притеснения своего начальника и вдался учению с наивеличайшим рвением… Он устремил все силы свои и помышления на снискание, науки, и в том было единое почти его упражнение. Сие упорное прилежание к учению ускорило, может быть, его кончину…»

Студенты должны были обучаться философии и праву, «присовокупя к оным учение нужных языков». Ушаков не ограничивался этим. Считая, что «не излишне для него будет иметь понятие и о других частях учености», он на собственные деньги нанимал учителей, уделяя особое внимание изучению латинского языка, который в те времена был еще официальным языком науки.

«Солнце, восходя на освещение трудов земнородных, нередко заставало его беседующего с римлянами», — пишет Радищев. Из римских классиков Ушаков отдавал предпочтение «не льстецу Августову» и не «лизоруку Меценатову» — Горацию, а Цицерону, «гремящему против Катилины», и «колкому Сатирику», «не щадившему Нерона», — то-есть, повидимому, читал «Сатирикон» Петрония[57].

Ушаков был любимым учеником профессора Геллерта, пользовавшегося большой популярностью среди студентов.

С увлечением занимался Ушаков математикой.

Словно радуясь тому, что вырвался из плена чиновничьей жизни, он вкладывал во все, за что бы ни брался, все силы души и тела. Отдаваясь самозабвенно науке, он не чуждался и соблазнов разгульной жизни. Это привело к тому, что, как пишет Радищев, «наступило время, когда почувствовал он совершенное сил своих изнеможение». Ушаков тяжело заболел.