Радогощь (СИ)

Всё спрашиваю у неё, когда же обоз придет, но ответ только один — скоро, жди, как зима наступит. Но зима уже наступила, а обоза всё нет и нет.

Глава 13. Одноглазый

Однажды просыпаюсь, выглядываю в окно и ничего не вижу — всё бело и темно, будто кто-то с той стороны заколотил наши окна фанерой.

— Уф, замело по самую крышу, — говорит Серафима Трофимовна, входя в комнату со свечкой в руке.

— И как теперь? — судорожно сглатываю я.

— Будем ждать, когда снег растает, — отвечает мне Серафима Трофимовна.

И спокойно так говорит, будто это у них обычное такое дело, когда сугробы выше дома.

— Да не бойся ты, всё равно время такое, что выходить нельзя, — загадочно произносит она, хитро прищуривая глаз.

— Какое — такое?

— Про это тебе знать не положено, — говорит она и щелкает меня по носу. — можешь ещё поспать, пока есть такая возможность. Я-то вот с радостью прилягу, — добавляет она.

— А мы не задохнемся под снегом? — со страхом произношу я.

— Нет, конечно, — смеется она и тушит свечу.

Следую её совету, забираюсь обратно под одеяло, радуюсь выпавшей возможности не топать сегодня по заснеженным улицам, таская тяжелую сумку, а вместо этого понежиться в постельке сколько мне вздумается. Кладу голову на подушку и сразу же засыпаю.

Просыпаюсь как-то вдруг, будто от толчка. Распахиваю глаза — светло в комнате, значит, сошел снег. Лежу, смотрю по сторонам, лень вставать, хорошо в тепле. И вдруг за окном как раздастся: «бух, бух», что даже стекла в створках зазвенели. То ли землетрясение началось, то ли опять что-то происходит на этом чертовом комбинате, который вроде заброшенный.

Мигом выскакиваю из-под теплого одеяла, отдергиваю занавеску, снег немного оттаял, уже появилась щелочка, через которую можно выглянуть на улицу. Там ходит кто-то огромный и лохматый. Гигантский белый медведь!

— Не бойся, — раздается голос Серафимы Трофимовны, да так неожиданно, что я подскакиваю, — это дух зимы пришел проведать нас.

Медведь топчется огромными лапами, принюхивается к морозному воздуху, проходит мимо нашего дома, от его шагов аж тарелки на столе подпрыгивают, и пропадает в завесе холодного тумана.

— Поспи ещё, — говорит мне Серафима Трофимовна.

Толкает меня обратно на диван, бережно накрывает одеялом, кладет свою ладонь мне на макушку, начинает припевать, убаюкивать. Глаза слипаются под её чарующим голосом, и я снова засыпаю. Снится мне пустота и я в ней всё блуждаю и блуждаю в поисках выхода, но никак не нахожу. Словно заранее знаю, что не выбраться мне отсюда.

— Дарина, вставай, уж солнышко высоко поднялось! — слышу, как будто издалека голос Серафимы Трофимовны.

Иду на голос и вроде бы выхожу из тумана на свет, открываю глаза.

Я всё ещё здесь, на диване у Серафимы Трофимовны.

Зеваю, потягиваюсь, пытаюсь приподняться. Вроде немного поспала, а ощущение, что несколько месяцев пролежала без движения. Разгибаю одеревеневшие конечности. Серафима Трофимовна раздергивает шторы, яркий солнечный свет врывается в комнату. Прищуриваюсь, выглядываю на улицу — снег почти весь растаял, так ещё остался кое-где в тени покосившихся заборов и в ложбинках, лежит с грязными боками, а повсюду уже чернеет мокрая земля да поблескивают на солнце огромные лужи.

— Хватит бока пролеживать, пора уже почту разносить, — ворчит Серафима Трофимовна и лезет снова в тот большой шкаф.

И выдает мне теперь вместо полушубка — куртку, а вместо валенок, не по размеру большие резиновые сапоги. Вздыхаю, завтракаю и снова отправляюсь на почту. Беру у Пелагеюшки большую тяжелую сумку с письмами и снова отправляюсь по адресам.

Хожу по дворам, мешу грязь, кое-где даже чуть ли не засосало мой сапог в большой луже, раскладываю письма по почтовым ящикам и внимательно присматриваюсь ко всему в поселке.

Удивительно как за такое малое время всё так изменилось. Словно была зима, а сейчас уже весна. Солнышко пригревает спину, тает последний снег, высыхают лужи, небо на глазах расчищается и в высоте опять носятся бойкие птахи. Ну, может быть, это так, осенне-зимняя репетиция была, скоро окончательно наступит зима и снова с неба насыплется снега, ещё больше прежнего.

Дохожу до ворот Русланиного дома и такое желание порвать все её письма или бросить мимо ящика в грязь, но я всё же просовываю их в щель и иду дальше.

Подхожу к следующему дому и вдруг во дворе вижу человека, нормального такого человека, не призрака, не непонятного кого, а обыкновенного парня в деревенском ватнике, в смешной меховой шапке с оттопыренным ухом и в до боли знакомых кроссовках.

— Кирилл! — радостно зову я.

Он оборачивается, хмуро на меня смотрит. Какой-то весь потрепанный, грустный, на лице недельная небритость.

— Кирилл, ты узнаешь меня? — обеспокоенно спрашиваю я, а то мало ли, может быть не узнал меня в этом смешном деревенском наряде.

— Угу, — кивает он.

Отворачивается и продолжает рубить дрова. Открываю калитку, вхожу без спроса, смотрю на него. Он хмурится, отводит взгляд.

— Я думала, вы тогда с Аней уехали с пожни. Ну, мне так Лера сказала, — говорю ему.

— Нет, — он мотает головой.

— А куда вы тогда делись?