Радость на небесах. Тихий уголок. И снова к солнцу

— И я сижу и слушаю эту ахинею? — Дженкинс в бешенстве хлопнул жирными ладонями по столу. — А он тут передо мной красуется — ни дать ни взять секретарь Христианской ассоциации молодых людей! Больно мне от твоих слов. Больно. Значит, я тебя жуликом хочу сделать! Вот она, благодарность. Целая куча ханжеского дерьма! Не слишком ли возомнил о себе, арестант?

Но Кип улыбнулся.

— Довести стараетесь? — сказал он. — Чтобы я вам врезал, а вы меня засадили?

И тогда Дженкинс выказал искреннее недоумение.

— Возможно, я и в самом деле спятил, — сказал он, — но неужели ты и вправду считаешь, будто я тебя увольняю оттого, что задумал выжать из тебя деньги, как ты выражаешься, жульническим путем?

— Именно.

— Боже мой! Ну, ты — чудо. Ты что, ослеп? Ничего не замечаешь? Или только по округе колесишь, а сюда иной раз заглядываешь чайку попить? Где они, твои важные друзья? Кого мы тут видим вместо солидной публики? Уголовников с их женами, твоих дружков, которые чуть кто деньги вынет, так и пялятся?

— Вы унижаете каждого, кто приходит сюда хоть за какой-то помощью. — Раскинув огромные руки на всю длину стола, Кип ухватился за оба его края. И засмеялся возбужденно, радуясь борьбе. Словно смехом он как бы заводил себя, сдерживая клокочущую дикую ярость, прежде чем она прорвется.

— Ты давай не хами, Кейли!

— А я как раз собираюсь.

— Я Стейнбека позову. Он тебя в окно вышвырнет. Он-то сможет, не забывай.

— Оскорбляя меня, вы оскорбляете тысячи других людей.

— Постой, да ты что! — вскричал Дженкинс, как бы сам себе не веря, словно до него только что дошло, какой мечтой тешит себя Кип, как она его воодушевляет и кем он себя вообразил. Он пристально уставился на Кипа. — Ты, я вижу, слегка чокнутый, — сказал он. — А я раньше и не догадывался, и сейчас не совсем понимаю. Да и как я мог понять? Я тебе втолковать старался, что в жизни начало начал — это деньги. Деньги всем миром вертят. Я же просто не за того тебя принял. Откуда мне было знать, что ты рехнулся? Так каким же великим деятелем ты себя вообразил?

— Вам этого не понять.

— Но я хочу понять. Чем же ты тут, по-твоему, занимался эти несколько месяцев?

— Старался показать всем, что может дать человеку немного доброты и сочувствия.

— Иными словами, был у полиции подсадной уткой для слежки за городским ворьем.

— Подсадной уткой?

— А ворам давал пользоваться гостиницей как воровским клубом.

— Что ж, оплевывайте все, продолжайте.

— Не я первым начал. Это у тебя хватило наглости сказать, будто я все время старался напомнить людям, кто ты есть.

— По-своему, по-гнусному вы именно это и старались делать.

— Но разве не в том заключалась твоя работа — показывать людям, кто ты есть? Или я полный олух?

— Ага, видите, вот он, ваш подход.

— А теперь приличная публика больше не приходит.

— Но…

— Не приходит!

— Так, по-вашему, я должен орать: «Берегитесь! Я банки граблю! У-у-у!»

Дженкинс распалился до предела, его пухлое красное лицо горело от возмущения.

— Какого дьявола! А о чем ты тут несколько месяцев вопил? Чем развлекал? Благими делами Христианской ассоциации? Я же тебе сейчас помочь хотел, чтобы ты опять выигрышный билет вытянул. Ты же опостылел тут всем — вот ведь в чем дело.

— Неправда. Чудовищная ложь… — Но Кип тяжело привалился к столу, внутренне сопротивляясь тому, что услышал. Он казался сломленным. Сегодня сенатор посоветовал ему уехать, значит, хотел от него отделаться… У Эллен не нашлось минутки поболтать с ним… Кип стоял, беспомощно глядя на Дженкинса, не в силах вымолвить ни слова. И тут он в ужасе сделал для себя еще одно открытие: он, значит, сам все время понимал, о чем люди хотят с ним говорить. Разве только что он не взывал к торговцу готовой одеждой и его друзьям: «Бога ради, обратите на меня внимание! Я же самый знаменитый бандит в этих краях!» Словно только этим и был людям интересен. Сердце его екнуло, перед глазами все исказилось. То, что казалось прекрасным, виделось теперь уродливым, жалким, смешным. Руки его судорожно сжались в кулаки, костяшки пальцев побелели. Дженкинс опять глядел на него испуганно.

— Наверно, судья был прав, — тихо пробормотал Кип.

— Судья? При чем тут он?

— Не бойтесь, — негромко проговорил Кип, — это я все комедию ломаю, и только что внизу перед Джоунзом тоже паясничал, да и все эти месяцы только этим и занимался.

Но вид у него был такой безумный, скорбный, сломленный, что Дженкинс беспокойно окликнул его:

— Эй, Кип, куда ты?

— Просто ухожу, — ответил Кип и, выйдя за дверь, спустился в вестибюль.

Он стоял у конторки портье и всем улыбался. Но душа его была в смятении. Он был выбит из седла. Губы его что-то бессвязно шептали, будто каждому гостю он объяснял: «Я сидел вон там, сэр. Там было мое место. Я за него заплатил. По-моему, это оно и есть. Вы меня не сбивайте, послушайте, разве вы меня не узнаёте? Посмотрите на мой билет — какая там цифра? Странно… Где же мой билет? Может, это я ошибся? Куда я попал?»

Он поднялся в бар. Лицо его походило на маску. Эдди, бармен, взбивал коктейль «Том Коллинз» для дамы, сидящей у другого края стойки.