Радость

В ходе другого сеанса, когда Мэри опять-таки лежала в запрокинутой позе поверх табурета, она внезапно ощутила трудности с дыханием. До этого Мэри плакала, и все ее горло, от глотки до гортани, пребывало в стесненном состоянии. Она сказала: «Если я плачу слишком сильно, то начинаю до смерти задыхаться. Я просто умру из-за этого». Но прекратить плач она была не в силах. «О Боже, — произнесла она. — Моя печаль нестерпима. Я не могу противостоять этой женщине. Она ненавидит меня, а я в ней нуждаюсь. Мне кажется, грудь у меня — это один сплошной вопль при виде ее холодных, ненавидящих зрачков. Боже мой! Какой смысл жить без отцовской любви? Вот почему мужчины для меня так важны».

Мэри прямо-таки отшвырнула свою сексуальность, чтобы избежать роковых последствий сексуального интереса к ней со стороны отца и чтобы защитить себя от ревности и гнева матери. Однако подобное действие нарушило ее цельность как личности и подорвало в ней чувство безопасности. В своей ранимости и уязвимости Мэри в поисках защиты и любви повернулась лицом к мужчинам. Результат был таков: мужчины, прикрываясь заверениями в любви, попросту использовали Мэри сексуально, что в еще большей мере подрывало в ней ощущение собственного Я. Чтобы стать более независимой, более самоутвердившейся, ей настоятельно требовалось увидеть и понять, как все вокруг предают ее. В этой связи она говорила: «Я сама поражена, что могу быть с мужчинами такой милой и отзывчивой. Вообще-то я всегда относилась к своему отцу, к школьным учителям и к преподавателям в колледже по-особому. А если мужчина вызывает у меня особые чувства, я готова предложить ему секс». В то же самое время она вполне была в состоянии мобилизовать против них свой гнев за то, что они неизменно использовали ее. Однако по причине деструктивных, разрушительных действий своих родителей в Мэри накопилась смертельная ярость, которую в процессе терапии надо было постепенно стравливать. Она порождала в ней слишком сильный страх.

Отношение Мэри к мужчинам было столь же путаным, искаженным и неоднозначным, как и отношения с родителями. С одной стороны, они порождали в ней уже упоминавшиеся особые чувства, с другой, вызывали гнев. Вот ее слова: «Они ведут себя так, словно я принадлежу им, а это приводит меня в бешенство. Но я испытываю и вину перед ними, которую сама воспринимаю в качестве расплаты за то, что я хочу причинить им вред». Ее самосознание с каждым сеансом крепло и углублялось. «Я понимаю, что сама позволила превратить себя в жертву, молчаливо разрешая другим людям, начиная с родителей, открыто проявлять свою враждебность и дурные чувства по отношению ко мне. Раньше, когда я не догадывалась об этом, то смотрела на себя как на ангела». После этого она добавила: «Я хотела, чтобы люди делали для меня все, чтобы они заботились обо мне. Я полагала, что раз я такой ангел во плоти, то они просто обязаны делать для меня очень многое». Сейчас Мэри стала понимать, насколько невротической была подобная жизненная установка, и начала ощущать скопившуюся в ней ярость, равно как и всю ее смертоносную силу. Однако ее пугали мои призывы колотить по кровати теннисной ракеткой и сопровождать удары словами «Я вполне могу убить тебя». Мэри комментировала это таким образом: «Я могу почувствовать спрятанное во мне сумасшествие». Затем, по мере того как она смирялась с ощущением гнева/сумасшествия, ее страх уменьшался. А когда ее гнев стал сильнее, Мэри вдруг сказала: «С таким самоощущением мне вовсе не нужен мужчина, который бы защищал меня».

Нанося во время другого сеанса удары по кровати, она отметила: «Я отчетливо чувствую, как с каждым ударом у меня вверх вдоль хребта поднимается тепло. Это очень приятное ощущение — чувствовать, что у тебя есть зад с его спиной и позвоночником и есть перед». Со спиной и задней половиной тела связана такая эмоция, как гнев, в то время как чувства, относящиеся к передней части тела, — это страстное желание и любовь. Теперь Мэри была в состоянии понять, как и почему она утратила чувство наличия позвоночника, а также ощущение способности противостоять людям. «Когда, будучи ребенком, я впадала в гнев, то это буквально бесило отца, а мать тоже всячески порицала и поносила меня. Перечитывая собственный дневник, я вижу, до какой степени подавляла кипевший во мне гнев. Если кто-то вызывал у меня раздражение, я осуждала себя за это. Я хотела быть хорошей. Это была идея матери — она твердо знала, каким должен быть человек. Отец мой был человеком гневливым, и я не хотела быть в этом похожей на него. Когда я была маленькой, в возрасте где-то от семи до девяти лет, то испытывала чувство вины, если была дерзкой с матерью, и потом должна была исповедаться в этом нашему приходскому священнику».