Радуга 1

Сначала были убраны все технические шумы: перешептывание электронов, шелест солнечного ветра, кряхтение сталкивающихся молекул. Потом Шурик удалил всякого рода повторяющиеся гласные звуки, длительностью более одной секунды — сразу же пропал вой, да и стоны тоже. Этим уже пришлось заниматься вручную: мало ли нечаянно угодит в корзину важное сообщение, пропетое оперным голосом.

Осталось очень много нецензурщины на всевозможных языках, но редактировать Шурик уже не стал — не для детских ушей предназначалась запись. Только для женских и парламентских. Впрочем, ни женщин, ни парламентеров, простите — парламентариев, такими словами не удивить.

Маты перемежались с жуткими угрозами, причем иногда персонифицированными. Кто-то картаво и невнятно изрекал, что Ходорковский не должен зарекаться от сумы, да от тюрьмы. Говоривший представлялся лысым архиважным парнем на броневике, к тому же не особенно оригинальным. Печально известный олигарх уже не первый год смотрел на волю с той, оборотной стороны. Различались также не очень человеческие голоса, будто запись пустили в специально замедленном режиме. Шурик увеличил скорость, речь приобрела более человечный оттенок, но все равно воспринималась, как полная чушь. «Яром савонакилев илангопысырк» — не походил ни на один иностранный язык. Опять кто-то кричал, что молиться поздно, кто-то, начиная, как Левитан, декламировал свою божественную суть, но резко срывался на визг, в котором угадывалось слово «смерть». В общем, радостных прогнозов не было. Каждая сволочь, добравшаяся до дьявольского микрофона, считала своим долгом донести до слушателей, что все, кранты, дальше уже край. Ничего не исправить и — прощайте. Шурик внезапно, повинуясь наваждению, отмотал запись на тарабарщину, где «пысырк и ланго». Прослушал задом наперед и печально вздохнул. Неужели, есть хоть какая-то ничтожная доля истины во всей этой бесовщине?

Отправлять эти записи Аполлинарию без своего собственного резюме было несколько преждевременно. Так, во всяком случае, ему показалось.

Поэтому Шурик, выждав пару дней, прихватив с собой кое-что еще, снова отправился в студию «Города Снов». Он подъехал ближе к полуночи — для чистоты эксперимента, как ему хотелось видеть.

На улице перед дверью в помещение светил фонарь, в свете которого туда-сюда прохаживалась кошка. Издалека казалось, что кошка ходит-бродит на задних лапах, причем передние заложила за спину. Она отклонила свое неприспособленное к прямохождению туловище градусов на восемьдесят от земли, отчего весь облик ее приобрел вид загадочный и даже поэтичный. В зубах у нее оказалась зажата папироска, которую кошка катала из одного угла своего рта в другой.

Шурик, озадаченный, крепко зажмурился и потряс головой. Приоткрыв один глаз, он с изрядным облегчением не увидел в конусе света никого, только неодушевленные предметы: бычки, крышки от пивных бутылок и отрубленную голову.

— Чего, снова пришел телевизор свой мучить? — сказала вдруг голова.

Можно было, конечно, выбросить сумку и с диким криком, позабыв про машину, убежать вверх, на оживленную улицу Луначарского, где болтаются между коммерческими ларьками пьяные отставные моряки и сидят в засадах менты. Но тогда пришлось бы поставить крест на своей карьере, а, следовательно — на благополучии своей семьи. Шурик выбрал другой вариант.

— Мммм. — сказал он и закашлялся.

— Что? Чего мычишь-то? — голос показался знакомым.

Конечно, это же Великанов сидит на скамеечке в полной тени, а вместо валяющейся в грязи головы — просто старая трухлявая чурка, неведомо откуда здесь взявшаяся.

— Здравствуйте, — сказал Шурик и тыльной стороной ладони вытер выступивший на лбу пот. — Как дежурство?

— Обещает быть интересным. Ну, проходи, раз пришел, — Великанов поднялся со скамейки и отряхнул штаны. — Кошка будто знала о твоем визите — даже носа своего не кажет.

Они прошли внутрь, и Шурик решился на реплику, ради которой он, собственно говоря, и ждал дежурства Великанова.

— У меня к Вам нескромный вопрос, если можно, конечно.

— Валяй, — махнул рукой охранник.

— У Вас на флоте были какие-нибудь неприятности с крысами? — выдохнул Шурик, чувствуя конфуз, будто спрашивал, какого цвета у него сегодня трусы, если они, конечно, есть вообще.

— Крысы? — переспросил Великанов и как-то потерялся, пряча взгляд. — А ты откуда знаешь?

— Я не знаю, то-то и оно, — вздохнул Шурик. — В телевизоре углядел, словно фокус-покус. Объяснить не смогу, так что и не спрашивайте.

Повисла пауза, Шурик повернулся к лестнице, решив больше не выпытывать у старого сторожа ничего. В принципе, рассказ Великанова никак не мог повлиять на общую картину, рисовавшуюся «белым шумом».

— Мне-то в этот твой телевизор заглянуть можно? А?

Шурик не знал, что и ответить. Ничего противозаконного он, конечно, не совершал, свои взгляды на суть явления не навязывал, вот только справится ли материалистическая опора, на кою оказывала влияние пропаганда былых шестидесяти лет, с иррациональностью увиденного и услышанного? Не вызовет ли это приступ мигрени или остановку сердца?