Радуга

Время от времени он доставал несколько слепленных изюминок из своего запаса и смаковал солоноватую едкую сладость; но когда маленькие косточки, которых было так много, застревали в гнилых зубах, надо было, чтобы удалить их, долго отсасывать воздух; раздавались звуки, напоминавшие чириканье, и соседи начинали удивленно прислушиваться. Тогда Брем краснел в темноте, хотя в сущности он никому не мешал. В полумраке мерцали две красные лампы; люди, наполнявшие узкое, как кишка, помещение, дышали и двигались, вертели головами и шаркали. Пианола отбарабанивала нечто вроде марша. А впереди, колеблясь и сияя, чередуя яркий свет и глубокие тени, летящее и твердо очерченное что-то неслось, что-то свершалось — яркая сказка, полная нечистого очарования; она хватала за душу, но грубыми руками. У зрителей уже немного болели глаза, и все же они всем телом участвовали в происходящем, и только дух отдыхал, как бы попав в полосу густого тумана. То, что показывалось на экране, они видели уже не раз. Но им и хотелось видеть всегда одни и те же примитивные события, чтобы удовлетворить собственные примитивные чувства и насытиться дешевой усладой. Зрители требовали не столько смысла, сколько эффектов, а логического обоснования и вовсе не искали…

Приятный молодой человек попадает в нужду. На нем фрак — только что он вернулся с бала, — и благодаря этому обстоятельству становится кельнером. Уронив на пол груду посуды, которая разбивается вдребезги, он бежит. И вот начинается погоня. Преследователи опрокидывают на своем пути двадцать человек, которые, обозлившись, помогают ловить бежавшего… Взбираются на крыши… Происходят бесчисленные несчастные случаи, и в конце концов виновник этой кутерьмы, в ужасном и комическом виде, попадает в дом незнакомой и богатой семьи; девушка из этой семьи становится его невестой, так как его усы и томные глаза не утратили своей прелести. Все это происходит для того, чтобы публика смеялась, и она смеется: опертый воздух темного подвала дрожит от громового хохота людей, которым кажется, что они бегут, кого-то опрокидывают, за кем-то охотятся, их приятно волнует, что им грозят побои, а неожиданная удача неловкого кавалера трогает и щекочет их похоть; Бенно Брем, всегда угнетенный, тоже смеется, и липкие изюминки, которые он держит во рту, эти маленькие грязные виноградинки, застревают у него в горле и вызывают припадок кашля.

Существует ли жизнь вне этих стен? Во всяком случае, здесь она несется, в тысячу раз более жгучая и все же неопасная, сгущенная, но замкнутая, словно жидкая углекислота, которой, как он учил в школе, наполняют железные баллоны… Если здесь появляются родители, то они ведут себя как и подобает родителям и порой бывают уморительно смешны, но допекать зрителей не в их власти; а если здесь, допустим, показывают лавку, то уж, во всяком случае, не ему, Брему, придется убирать ее — зато он будет спокойно и злорадно взирать на ученика, если таковой выступит на экране! Зритель чувствует себя здесь точно в надежном укрытии. Какое несчастье, что жизнь, реальная жизнь не течет для него как фильм, который можно смотреть, праздно сложив руки и усевшись в удобном кресле. Какое несчастье, что он не богат! Некрасив, нелюбим, не создан для безмятежного счастья!

Но рояль начинает играть что-то торжественное. И вот смотрите: какому-то дому угрожает нападение, не все ли равно почему, какую-то весть надо доставить, не все ли равно кому, кто-то бросается на коня и едет, едет, а за ним — погоня. Вот это езда! Можно ли представить себе нечто подобное! Билль — кажется, так его зовут — виден где-то далеко, как смутная точка. И вот едва успеешь трижды вздохнуть, трижды повернуть палец в сладостно раздутой ноздре, ибо носовой платок, зеленый и твердый, как сморщенное яблоко, приклеился к стенке кармана, — и вот перед тобой Билль крупным планом, весь буря, он летит сверхчеловеческим галопом… А враги мчатся так же быстро! Еще конь! Без передышки вперед, туда, к цели! А вот уже дымят револьверы и преследователи падают; но отечество спасено, спасены невеста и честь семьи… Сердце Бенно Брема отдыхает — усталое, победительное и счастливое. Благословенная Америка! Откуда еще могло прийти такое искусство! Что еще могло так напрячь наши мускулы, разогнать кровь, прижать легкие к самым ребрам… Тень Карла Мая[7] витает над тобой: Эдельмут, Виннету, Шаттерханд, золото, кровь и кулаки… Ах, почему я не авантюрист, свободный и сильный, почему я не мчусь, сжимая шенкелями храпящего коня?