Радуга

После краткого перерыва свет снова погас. Началась демонстрация большого фильма: теперь появится она. Томно запела скрипка, нежно воркующие звуки фисгармонии создают торжественное настроение. Она появилась на экране — белая, тонкая, черноглазая. Свершается судьба, перед нами проходит история одной жизни… Юное сердце, ты уже познало нужду, горе и уродство убогих будней. Мы не будем так суровы, как твой отец, не прибьем тебя, не прогоним за то, что ты хотела вкусить счастье и подарила свои уста и тело молодому человеку, неровне, ему, поцеловавшему тебя на лестнице, когда ты мыла ее ранним утром (ибо ты только дочь швейцара) своими белыми, несмотря ни на что непременно белыми руками. Как ты хороша в новом платье, которое он подарил тебе, изумленной и восхищенной. Теперь ты счастлива — и мы тоже. Но подожди… Видишь ли, он уже пресытился тобой. А дитя, которое явится на свет? Но он дает тебе деньги. И ты вынуждена взять их, тебе ничего не остается другого. Впрочем, недолго он будет помнить о тебе. Ты видела его на улице с красивой и богатой невестой, а в твоей комнате — ледяной холод, такой невыносимый, что стоит взглянуть на эту комнату, и зрителя начинает пробирать мороз. Один тебе конец — конец всех нищих и несчастных. Заверни ребенка в платок, иди на улицу; там, на окраине большого города, ты найдешь покрытое снегом поле, а снег все еще падает. Ложись и отдыхай. Тебе будет мягко, усни. Твое лицо прекрасно, на нем тишина и покой, и скоро снег укроет тебя… Музыка умолкла, вспыхнул свет, зрители вышли. Снег валил большими хлопьями.

Голова Бенно Брема, горячая и тупая, закружилась от слишком сильных переживаний. Невозможно идти домой; и когда ему вдруг пришло в голову, что завтра утром ему придется стирать пыль с прилавка и книг, его охватил такой ужас, что стало горько и тошно. Бежать куда-нибудь на простор! Он прошел через туннель, поднялся по каким-то ступенькам, побрел вдоль домов по пустынным улицам предместья, скудно освещенным зеленоватым пламенем газовых фонарей. Город остался позади, его влекло к себе шоссе, он свернул с мостовой и устало шел дорогой, знакомой по летним прогулкам. Ему казалось, что он отравлен или оглушен, все же он никогда еще не понимал так безжалостно ясно и отчетливо, как убог и отвержен его мир. Вот, видел он, шагает это создание, Бенно Брем, неопрятное и слабое, живущее в грезах, над которыми так ужасно насмеялась действительность. Его вдруг захлестнуло глухое ощущение — он и сам не знал, откуда оно пришло, — что такое прозябание не жизнь и что было бы хорошо и справедливо, если бы его, Бенно, не было вовсе, если бы он никогда не существовал. Справа и слева под толстым слоем снега простирались поля, белые дремлющие волны, тихие, легкие и спокойные… Он остановился и вслух сказал:

— Но я же могу, я имею право!..

Да, он имел право; да, да, он мог! Его родители? Он пожал плечами и громко рассмеялся. У них будет новая причина жаловаться на свою несчастную судьбу — какую тайную радость это доставит им! Нет, не удерживает никто его, Бенно, ни одна живая душа; единственное существо, любящее его, — с ним, ему не придется оставить бедняжку Клару среди злых людей. А как приятно думать, что русоволосые девушки, цедившие ему сквозь зубы «спасибо», и соученики, которые уже не замечают Бенно Брема, будут удивляться и жалеть о своем недобром отношении к нему, когда узнают завтра из газет, что его нашли замерзшим! Уже лежа на мягком снегу, он радостно улыбается — он прощает их. Они всегда сторонились его, он не был для них достаточно хорош, сильным порой доставляло удовольствие поколотить его, а кто послабее — давал ему насмешливые прозвища и проворно скрывался, ища надежной защиты у тех, кто обладал крепкими мускулами. Никто никогда не дружил с ним больше трех недель, и всегда виновным оказывался он: не нравились им, видите ли, его манеры и привычки. Как будто в них было что-нибудь плохое. Ну, теперь они поймут. Если он умрет, как мученик, вина падет на них, ибо все они вместе с родителями и учителями ответственны за то, что, обозревая прошедшие годы, он не находит в них ничего, кроме книг и немногих утренних часов в одиночестве леса в летнюю пору. А теперь у него украдено и это, бежать от людей он может только по воскресеньям. Но ему все равно, жизнь ему наскучила, и все же он не питает к людям злого чувства. Пусть они будут счастливее его, он не завидует им, не винит их. Они пойдут за черным катафалком, который отвезет его гроб на кладбище, — весь класс; а девочки будут плакать, они, которые никогда не любили и не целовали его. Он потянулся с таким наслаждением, какого никогда не испытывал в собственной постели, и радостно взглянул в смутную даль; радостно ему было потому, что он оказался человеком тонких, благородных чувств.