Радуга — дочь солнца

Нечто подобное Иван переживал и сейчас. Он почувствовал, что с уходом Марины потерял точку опоры и теперь стремительно катится вниз. Хотя роль ее, как и роль одной палки в руках лыжника, не так уж была велика, но ведь при иных обстоятельствах и искры достаточно, чтобы вызвать огромный пожар. Марина как-то незаметно, но прочно вошла в неведомую ей доселе заводскую жизнь. И оказалось, что никто лучше ее не мог выполнять тех обязанностей, которые возникли, как только появилась лаборатория. Она была связующим звеном между лабораторией и мартеновской печью. Теперь это звено выпало.

Вместо Марины пробы носил пожилой бородатый рабочий с неторопливо-расчетливыми движениями. Перед тем как войти в лабораторию, он долго мялся у двери, вытирал ноги, отчего-то конфузился и никак не мог взять в толк, что говорит ему француженка. Он подозрительно косился и на нее, и на стеклянные колбы, и по лицу его было видно, что в душе он считает все это детской забавой. В результате анализы опаздывали или вовсе терялись. А если и попадали в руки Ивана, то трудно было разобрать, какой анализ на какую пробу. Такие неурядицы продолжались все время, пока вели без Марины очередную плавку. Производственники нервничали, ругались, а Мадлен беспомощно разводила руками и втихомолку плакала, когда думала об участи Марины.

Наконец она не выдержала и пошла к председателю Делового совета, кабинет которого находился на втором этаже.

— Господин председатель, — заговорила она, чуть не плача. — Дайте мне в лабораторию человека. Ведь если дальше так будет, меня тоже заберут.

— Не волнуйтесь, пожалуйста, — успокаивал ее Александр Иванович. — Никуда вас не заберут. А послать к вам мне некого. Народу в цехах не хватает. Потерпите немного, скоро все выяснится.

— Боже мой, какая умница была товарищ Марина. Мы понимали друг друга с полуслова.

Француженка вызывала у Александра Ивановича чувство жалости. Иногда к этому чувству примешивалось другое, более сложное, но он решительно гнал его прочь, как только оно хоть на минуту захлестывало сердце.

Мадлен близко подошла к его столу и, глядя в лицо большими печальными глазами, тихо призналась:

— На меня иногда нападает необъяснимый страх. Вероятно, потому, что я все время одна. Вы разрешите иногда заходить к вам? Когда будет страшно.

— Если будет страшно, заходите, — сказал Александр Иванович и потупился.

Мадлен ушла.

Иван несколько раз, пока шла плавка, сам приходил в лабораторию. И всякий раз его встречала Мадлен с заплаканными глазами и жаловалась, что у нее все валится из рук, что затоптали весь пол и накурили так, что дышать нечем. Иван раздражался все больше. В последний раз он просмотрел анализы, увидел, что углерод «упустили», выругался и, придя в цех, приказал Афоне не тратить зря дорогие материалы, а выпускать обычную плавку.

— Пошто так? — изумился мастер.

— Не видишь, что ли? — вспылил Иван, указывая на вяло льющуюся из ложки струйку металла. — Выпускай какая есть, все лучше, чем совсем ничего.

Он ушел на заднюю сторону печи и оттуда, опершись на железный барьер, стал глядеть в ворота, через которые обычно пробегала Марина, возвращаясь из лаборатории. Он глядел долго, но Марины не было. К выпускному отверстию подошел старший рабочий, наклонился над желобом и стал долбить стальной пикой. Иван не мог уже ни на что смотреть. Оставаться дальше в цехе было невыносимо. Он пошел домой. Проходя по канаве, услышал разговор:

— Неужели правда? — удивленно спрашивал один рабочий.

— А ты думал как? Сколь волка ни корми, он все в лес глядит. Круглова я знаю: мужик справедливый, из нашего брата, из рабочих. А хватка у него железная, это верно. Поди, слыхал, как он офицеров-то перехватил?

Иван понял, что говорят о Марине. Он резко обернулся, и рабочие сразу вскочили.

— Это что за митинг? Почему не работаете? Не видите — мусор под ногами, пройти негде.

И всю дорогу, пока шел домой, чувствовал, как внутри нарастает глухая злоба, которую некуда было деть и не на кого обрушить. И не чекист Круглов тут виноват, а, видно, так неудобно и дико устроена жизнь. Иван вспомнил, как, выйдя с Кругловым из кабинета Александра Ивановича, он, в то время как Марина относила в лабораторию свой синий халатик, стал кричать нелепо и глупо, пытаясь защитить ее, бил себя в грудь кулаком, так что в конце концов председатель ЧК предупредил его, чтобы он не примешивал к делу свои личные чувства и оставался бы на пролетарской, классовой точке зрения. А Александр Иванович, слышавший это, морщился и укоризненно качал головой. Вспомнив все это, Иван почувствовал себя еще хуже.

Дома ему показалось душно. Он рванул ворот рубахи, подошел к окну, нетерпеливо толкнул раму. Помешал цветок. Тогда он схватил цветочный горшок и свирепо грохнул его о завалинку. И, уже не отдавая себе отчета, так швырнул ногой стул, что отлетели сразу две ножки, запустил в стену пепельницей, потом упал на кровать и до вечера лежал не шевелясь, прислушиваясь к щемящей боли в груди.

2