Радуга — дочь солнца

Это сообщение не произвело на Сергея никакого впечатления. Он слегка пожал плечами и даже легонько усмехнулся, что не ускользнуло от внимания коменданта.

— Вам невозможно, а мы сделали.

— Ты не веришь в заключение экспертов? — опешил комендант. Он не только отлично понял слова Сергея, но и тон, каким они были сказаны.

— Его не интересуют выводы экспертизы, — передал переводчик ответ Сергея. — Дальнейший разговор он считает бесполезным.

Вот в этом и заключалось самое главное. Они просто не могли понять друг друга, и Сергей в этом убедился после первого же вопроса. И ничего уже невозможно было изменить. Чтобы не попасть в руки Фогеля и продлить свою жизнь, нужно было врать, и хотя по отношению к врагам такое допускалось, Сергей не мог этого сделать. Для этого нужно было перечеркнуть все, что познали и почувствовали они в последние дни жизни в лагере. Нужно было забыть эти счастливые ночи, разрушить ту веру, что дала им силы сделать невозможное; нужно было отказаться от товарищей и самого себя. А пойти на это он не мог.

Андрей Николаевич разговаривал с комендантом на отличном немецком языке.

— Где вы учились? — спросил комендант, стараясь скрыть удивление и невольно переходя на «вы». Он считал себя знатоком России, любил говорить на эту тему, привыкнув к таким разговорам еще в юности, когда «русский вопрос» в их доме возникал сам собою и становился предметом оживленной дискуссии каждый раз, как только на семейный пирог собирались многочисленные родственники. И сейчас, когда, как ему казалось, вопрос этот наконец был решен, а дом был далеко, он обрадовался возможности продолжать этот разговор.

Комендант выпрямился, расправил плечи и отодвинул в сторону вазу с цветами, чтобы ничто не мешало ему разглядывать стоящего перед ним высокого худого юношу с бледным нервным лицом.

— Может быть, вы хотите говорить по-русски?

— Только не с вами.

Комендант медленно снял перчатку, придвинул коробку «Равенклау» и закурил. В его взгляде, голосе, особенно в прямой фигуре и выражении лица было столько уверенности, готовой в нужную минуту перейти в наглость, что он позволил себе не обратить никакого внимания на этот ответ.

— Мой дядя барон Вернебург тоже учился в Московском университете. В то время в Москве проживало более тридцати тысяч немцев, и отнюдь не ремесленников. Это была испытанная тевтонская элита, которая одна только и могла привить славянам здоровое восприятие жизни. Отказавшись от нее, вы ослабили себя и сейчас расплачиваетесь за это. Мой брат со своим танковым батальоном стоит в Петергофском дворце, где барон Вернебург встречался с русским царем.

— Возможно, — сказал Андрей Николаевич, который ожидал всего, но только не такого разговора.

— Таково веление рока! — продолжал комендант, воодушевляясь собственным красноречием. Он еще не сделался безразличным, каким станет два года спустя, и еще не знал, что за два дня до этого разговора его двоюродный брат Отто Вернебург погиб бесславной смертью, наткнувшись с подвыпившими приятелями на партизанскую засаду.

— Торжествующий германский меч добудет земли для германского плуга, и на слезах войны взойдет хлеб насущный и даст новую силу немецкой нации.

— Вы забыли заветы древних: мечи даны для того, чтобы никто не был рабом, — сказал Андрей Николаевич, сурово глядя в лицо коменданта.

Комендант встал и торжественно произнес:

— Меч, вложенный провидением в руки фюрера, определит судьбу каждого народа. И только безумцы могут повторять, что нет таких крепостей, которых бы не взяли большевики, и во имя этого идти на смерть и страдания.

— Пострадать за Родину всегда было большой честью, — скорее себе, чем коменданту, сказал Андрей Николаевич и в эту минуту особенно отчетливо понял, почувствовал сердцем и почти ощутил физически себя русским; и что он, так же как и Сергей Зыков и недалекий Кара, и все те, кто сейчас сражается, есть одно целое, слитое воедино, как воздух Родины, воздух свободы, которым он дышал вместе со всеми.

— Добровольные страдания очищают душу, можете утешиться этим, — грубым насмешливым голосом заговорил комендант. — Но вы кажетесь мыслящим человеком, и уж во всяком случае не должны рассказывать сказки о том, как ложкой пилили сосну.

— Это не сказка, обер-лейтенант. Мы спилили вашу сосну и снова стали людьми.