Радуга — дочь солнца

— Опять ты за свое! — с досадой сказал Артамон Ильич. — Думать тебе, что ли, больше не о чем?

— Думай не думай, а к этому идет. Чирьи у меня на спине нарывать стали. В прошлую субботу в бане мылся, так один прорвался, и что б ты думал — вместе с гноем осколок из тела вышел. Раз нутро очищается, это уж верный признак…

8

К поселку они подъезжали уже в темноте. Длинная цепь огней тянула их между домами до середины главной улицы, где она пересекалась другой, зеленой и тихой, застроенной деревянными одноэтажными домами.

На широкой площади, образованной при пересечении улиц, по краям заросшей травой, а в середине вытоптанной до каменной твердости, шло гулянье. На дороге, в затылок друг другу, стояли вернувшиеся с поля комбайны, и на одном из них вверху ярко горел прожектор, освещая площадь и гуляющих на ней людей. У крашеных ворот, ведущих в административный центр совхоза, на высоком железном табурете, как на троне, сидел баянист. Играл он, вероятно, давно, был потный, красный и, как видно, не совсем трезвый, потому что пальцы иногда не слушались его и целые куски мелодии погибали, едва родившись. У него над головой, на красном щите, где когда-то висел противопожарный инструмент, красовались небольшие, аккуратно перевязанные снопы ячменной соломы. Под ними белел большой лист бумаги, но что на нем написано, разобрать было невозможно.

Непряхин остановил коляску у переднего комбайна, взял свою толстую ореховую клюшку, и они стороной стали пробираться к воротам. Перед баянистом две женщины, примерно одного возраста, уже немолодые и по виду усталые, по очереди пели частушки и после каждой запевки дробно били каблуками в твердую, пропитанную соляркой землю.

После частушек баянист отдыхал и курил, а толпящиеся вокруг него тем временем стали рассаживаться, кто на чем попало. Оказалось, что рядом сложены в штабель железобетонные опоры и квадратные плиты, сюда же мальчишки натаскали досок для каких-то своих надобностей — так что места хватило; и когда все уселись, баянист придвинул свой железный трон и заиграл песни.

Час назад кончилось собрание, на котором вручались грамоты и премиальные; после этого молодежь сразу же разбежалась, а здесь, у ворот, остались те, кому не надо было спешить на свидание и уединяться, а наоборот, хотелось побыть вместе, потолковать о делах сегодняшних, вспомнить прошлое и погадать о будущем. Пели не спеша, задумчиво — про золотые горы и Стеньку Разина, и про то, как «скакал казак через долины». Песни были старые и грустные, они напоминали молодость и жили в народе уже много десятков лет и все никак не могли забыться.

В самый разгар пения на противоположной стороне площади, там, где начинался спуск к реке, из-под горы показалась большая группа парней и девушек; с шумом и смехом они заполнили площадь, направляясь к главной улице. Артамон Ильич глянул в ту сторону и увидел, что на самой границе света и тени стоит его машина, матово поблескивая гладким боком. Ребята, смеясь и переговариваясь, мигом окружили ее, и сразу же оттуда послышались дребезжащие звуки гитары. Звуки были резкие и отрывистые. Вслед за ними ребята дружно, но тоже резко и отрывисто, гаркнули быструю песню. Это была какая-то непонятная надсадная песня, в которой невозможно было разобрать ни одного слова, а только резкие выкрики, гиканье и даже хрип и еще что-то такое, что трудно передать словами.

Певцов у ворот не стало слышно, их совершенно заглушили задорные молодые голоса, а мягкие переливы баяна сразу утонули в струнном реве гитары. Но певцы у ворот так просто не собирались сдаваться, они прибавили голоса, твердо решив допеть до конца свою песню про хлопцев, распрягающих коней. И баянист понял их намерение, слез со своего трона и растянул во всю ширь мехи и сам стал помогать поющим своим слабым глухим голосом.

Но молодая ватага, сгрудившаяся возле машины, ревела с таким истовым самозабвением, так сильны и действенны были их глотки и так хотелось им продемонстрировать свое могущество, что дальнейшее состязание уже теряло всякий смысл. Первым это понял баянист. Он перестал играть и устало уселся на свое место. Тут же замолчали и певцы; и некоторое время все молчали и слушали, пытаясь разобраться, о чем поют молодые, но понять ничего не могли.

У машины послышался смех, замелькали зажженные сигареты, гитара, словно испорченная пластинка, раз за разом выдавала одни и те же аккорды, голоса смешались, и песня расстроилась.

Воспользовавшись наступившей тишиной, баянист развернул мехи, прошелся пальцами и заиграл «Катюшу». Первый куплет он проиграл один, потом ему подтянул чей-то голос, потом еще один — и вот уже песня стала оживать, сначала неуверенно и со страхом, что ее вот-вот перебьют и сомнут, но потом все больше и больше набирая силы и раздолья.