Радуга и Вереск

– І що ж ти нам розповісти можеш, дід лисий?[168] — спросила девица.

— Ой, гострий у тебе око, крізь шапку бачить мою лисину. Ще гостріше, з усього видно, язичок-то. Ну так слухайте моє повчання[169].

— Говори, дідусь! — крикнул дворянин.

И дед начал свою притчу все на том же южном наречии:

— Лучше жить в земле пустынной, чем с женой сварливой, и гневливой, и бранчливой. Что золотая серьга в ноздре свиньи, то и красота злонравной жене. Дерево точит червь, мужа губит жена злотворна. Безумная, бесстыдная жена — пособница нищете, не обращай свое око к ней! Сын, не слушай злой жены, ибо мед источают уста блудницы.

Тут девица топнула ногой и крикнула:

— Вірно, дід пліснявий! Пора вже й застілля влаштувати та «гірко!» кричати![170]

— Так як же мені розібратися, дідусь мандрівник, то чи сухоти і короста мені дістається, то чи дорогоцінний камінь і зіниця мудра в очах своїх?[171] — вопрошает дворянин и чешет затылок.

— У чесного люду вопроси, синку, він тобі всю правду-то і скаже. З боку видніше[172], — ответил старичок, указуя на толпу на Верхнем торге.

И дворянин, сняв дырявую шляпу с пером, поклонился народу и вопросил о своей девице. Жолнеры заорали, что девица — краля, лучше не сыщешь! Но язык ей надо укоротить, а то и вовсе отрезать! Другие кричали, что баба сия самая настоящая чесотка и серьга в ноздре свиньи и есть! Третьи советовали тут же ее прибить, поучить розгами хорошенько.

И как народ немного угомонился, девица затопала и закричала:

— Так ні ж! Весіллі бути! А ну, сюди, батько і матінка! Женіть в шию цього діда шкідливого![173]

Тут же явились коза на ходулях и медведь на цепи, и старичок убежал.

— Алі ви не хочете веселощів?[174] — обратилась к толпе девица.

В ответ засвистели, закричали, что веселия желают. И тогда из-за ширмы высыпали астролог да поп, да ксёндз, да и старичок, да Ванька-Ротатуй и давай бить барабанами — ногами по доскам: тра-та-та-та-та! А внизу музыканты, медведь и коза на ходулях. Музыканты стихнут, танцоры застынут, и тогда девица поет-голосит:

«Свиньи хрю, поросята гиги, гуси гого. Встани, затопляй, перекисла, мешай. Чья была кручина — нещопана лучина. А великая печаль — на печи детей качать».

Смолкла — и снова все затопали, музыканты запиликали. Раз — молчат. Дворянин запевает:

«Пиво-то в шубе, вино в зипуне, брага в армяке. Прощелыга вода и боса, она без пояса. Кто напьется воды — не боится беды, никакой крамолы и дьявольщины. Изопьем-ка вина, то прибудет ума! Испили маленько, шумит в голове. Испить было больше — побольше шумит».

Девица голосит:

«Свині хрю, поросята гиги, гуси гого. Встань, затоплюваних, перекисло, заважай. Чия була журба — нещопана скіпа. А велика печаль — на печі дітей качати».

Снова музыканты наяривают, плясуны откидывают коленца.

Молодец:

«А и ел чеснок, отрыгается, целовал молоду, то забыть нельзя. А капуста в масле — не ества ли то? А грибы с чесноком — не закуска ли то? Молодица в шапке — не девка ли то? Веселой молодец — не утеха ли то?»

Девица:

«Мать дочери своей говаривала и наказывала: не велела молоденьке с мужем спать, под одежду заглядывать. А и я молода с глупа разума-ума. А спи ты, мой муж, не раскатывайся, что сизой голубок на гнездушке. А и мужу-то жена свету видети дала: петлю на шею сама возложила, а и милому в окошко конец подала: мил, потяни! мой голубчик, потяни! Милой потянул, ее муж-ат захрапел, будто спать захотел».

И тут все грянули хором: «Ешь, муж, нож, ты гложи ножны! А и сохни с боку, боли с хребту, со всего животу!»

Загудели дудки, запиликала скрипка, застучали бубны.

Девица: «А жена дала мужу на истопке, привела его смотреть: вот, муженек, голубей гнездо тебе киевских мохноногиньких!»

И тут девица распахнула подол, а оттуда полетели, туго хлопая крыльями, голуби, да все белые, только у иных как будто мазки черной краской возле глаз да на концах крыл, а один — весь черный, словно и не голубь, а тень какая-то. Народ запрокидывал головы, глядел, женщины с покрытыми головами, девицы в повязках с лентами или в шапочках, мужики задирали свои бороды, ребятишки в восхищении кричали, руками показывали друг другу и своим мамкам и батькам. Все глядели. И жолнеры, что на близких башнях несли службу.

И голуби, кружась, летели над Верхним торгом… Да вдруг разом и сели следом за черным голубем на тесовую крышу круглой башни, все еще сильно побитой, в трещинах, кое-как затертых глиной.

— Смотри-ка, — молвил пан Григорий Плескачевский, пощипывая щетку усов, — на Шейнову опустились.

19. Omne ignotum pro magnifico

С утра шел дождь. Николаус просыпался и сквозь храп братьев Плескачевских слышал, как шелестит он по крыше повалуши. Николаусу хотелось дотянуться до лютни на стене и что-нибудь сыграть… Но сон снова одолевал его. И когда уже все они пробудились, дождь не переставал. Над городом, башнями, садами, избами, церквями висела дымка.

— Может, сегодня отменят разъезды?.. — проговорил, зевая, Александр.

Войтех посмеивался.