Радуга (Мой далекий берег)

Куда угодно, только подальше от ратуши. Это оттуда тянет ужасом сильнее всего. Если пытаться рассуждать, то скорее уж станешь ждать беды от ворот: кто-то впустил в них беженцев, уж те-то не спустят Кроме. Снегом кормились четыре недели. И что Ивка соломенных крыш пожалела? Вот они и горят все равно… А только кто на кого идет, никак не понятно. Мятеж? Так ведь у мятежников всегда есть какой-нибудь знак, чтобы отличать своих в толпе, тем более — в бою. И мятежники обычно чего-то хотят, а потому и кричат о своих желаниях. В конце концов, Хаген не был ни слеп, ни глух. Едва Крому осадили, он стал тщательно прислушиваться к настроению горожан. Как будто все было тихо. Ровно настолько, чтобы излишняя тишина его не насторожила.

А сегодня словно луна раскололась! Все пошли на всех, без разбора и без смысла.

Маленький отряд пробегал по горбатому переулку, куда выходили задние ворота нескольких богатых подворий. Добротные заборы из дубовых досок, кое-где вовсе из вкопанных стволов. Вперемежку крепкие ворота; железные оковки, холодные на ощупь. Крики и треск огня здесь были тише, и дыма поменьше. Можно было дышать. Десятника — Коваль его имя, вспомнилось, наконец! — перевязали уже как следует, промыв рану из чьей-то фляжки. Распоряжался тот высокий страж — Вихраст. Имена всплывали, как из-под воды. Хаген следил сам за собой, словно за венком, плывущим по Радужне в купальскую ночь: вот качнуло, вот повернуло, вот к огню понесло течением.

«Как же можно? Как же в мире возможно такое, чтоб на женщин руку поднять? Что ему, Хагену, тогда остается? Добраться домой — и умереть со своими… Проще всего. Но вот от долга и совести его никто не избавлял. Как же он в вырии в глаза Берегине посмотрит… если будет для труса вырий[12]?

Пусть распоряжается Вихраст. Думай, бургомистр, думай. Что-то случилось с твоим любимым городом. Что-то нехорошее произошло. Опять же… беженцы могли и сплетение наложить, озлобившись в диком лесу на еловой коре. И в последнем рывке отчаяния, пожалуй, даже перешибить силой Ивку Крадок, или кто там из ведьм в ответе за охрану?

Но Крома же твоя не просто город, даже и с сильными ведьмами. Крома — Берегине колыбель. Да тут даже кошки не царапались до сего дня!»

Слева и справа разом затрещали ворота. То ли кто пожалел коней, то ли сами звери убегали от погибели. Из подожженных конюшен вырвались сразу два потока; Хаген и его люди оказались по разные стороны узкого проулка: как перед взбесившейся рекой. Храп и истошный визг перепуганных насмерть лошадей, а потом — удар. Кони разметали отряд, едва заметив, и так же быстро понесли дальше, в затянутую дымом неизвестность. Братья Оладья и Олень успели вскочить на забор, им досталось меньше всего. Коваль лежал лицом вниз и уже не ругался: копыта разбили ему затылок и хребет. Вихраст поднялся явно через силу; правая рука висела плетью. И сам Хаген обнаружил себя сидящим на створке ворот. Прочие стражники слезали с забора; один даже поднялся было с земли — но тут же упал снова. Вихраст махнул уцелевшей рукой: взяли и понесли! Оладья наклонился к упавшему и опустил плечи: уже не нужно. А Хаген грыз губы, грыз до крови, и все не мог понять: куда же теперь-то идти? Крома — кипящий кровью котел. Ничего святого, ничего постоянного, ничего уцелевшего. Мечи — и те вырываются из ладоней! Если о чем молить Берегиню, так о ясности. Пусть хоть что-то станет понятным! Хоть бы кто-то… хоть кто — объяснил.

14

Словно старая паутина под вихрем, рвались сплетения. Вывернутым чулком, ставшей на дыбы лошадью казался мир. Если бы Соланж, старшей ведьме Круга, дали хоть четверть часа, хоть пять минут передохнуть, понять, что происходит… Над городом летел пепел, обильно припорашивая и без того седые волосы. Ивы волшебной рощи сгибались под ветром и стонали, словно живые. Цепляясь за дымовые трубы дома Луны на Ущербе, катились серые облака. Сделалось темно. И в темноте этой взблескивал и метался над крышами Кромы огонь.

Ветер гудел, пыль секла лица особенно сильно, когда они посмели выйти за пределы рощи; ведьмы казались себе потерянными и оглохшими. Разбухшая дверь не хотела поддаваться. А внутри оказалось темно и тихо. Только однообразно жужжала прялка.

— Пусть хоть что-то станет понятным! Берегиня, пожалуйста! — Соланж стиснула руки перед сухой, не одно дитя вскормившей грудью. Старуха чувствовала себя столь же потерянной, как и остальные, но душила внутри липкий страх: в отсутствие Ивки она отвечала за всех. Бойня на улицах не позволила ковену добраться до дома Крадоков, а все поисковые и призывные сплетения таяли, не родившись. Соланж понимала, что Ивке так же трудно встретиться с ними. Значит, придется что-то делать без ее безудержной силы. Да и ковена с Соланж была всего половина. Сколько сумели собрать. По Кроме было не пройти.