Радуница

– Встанет, когда солнце к закату повернёт, нажрётся до поросячьего визгу. Ну, опять на боковую, телевизер посматривает! – разговор снова возвращается к зятю, который год или два назад бросил свои вахты, жил вместе с женой на старухином иждивении. – Нынче по зиме воротчики оборвались. Ско-о-оль раз напоминала?! Договреться нельзя! Зубы свои жеребячьи оскалит: гы-гы-гы! Тьфу, сволочь… Пойду щас подопру чем-нить, а то чё ж будут стоять на растопырку. Мало что не живу там! Коровы зайдут в огород и всё ископытят. Да те же наркоманты шарятся, коно́плю промышляют! Залезут в амбар и утащут дедовскую бензопилку…

Нет, не всегда так было в её судьбе! Был бы жив старик – и воротчики были бы налажены, и сама не ютилась бы на чужбине, и никто бы не посмел ею командовать. Но только что теперь искать виноватых? Что толку сидеть и жаловаться? Никто не пожалеет, хоть до посиненья проторчи на этой лавке.

– Всё-ё, ребята, хва-а-атит! Спасибо, пожила по распорядку. Я вот ишо посмотрю-посмотрю на ваше поведенье, да, пожалуй, подамся обратно. Пеняйте на себя! Мне-то почему не жить? Своя изба под боком. Ходить за мной не надо: я не лежачая! Пенсию, какую никакую, выслужила. Сколь мешков одной только пшеницы переворочкала! Никто не отнимет… Ту же Гальку-квашёнку найму – и побелит, и по воду сходит, и в магазин когда… Да я и сама могу! Много ли мне, одной-то, надо? Дров на зиму куплю. Парни Логиновы привезут прямо наколотые, я тот раз с имя́ разговаривала: восемь тысяч за эту машинёшку бортовую берут… (Но это сырвяг, а сушняком – дешевле. Много, конечно, в любом случае, а чё поделашь? Топиться-то надо!) Однем словом, с умом-то можно. Не пропаду, не беспокойтесь! Ишо даже лучче заживу. По крайней мере, спокойне́й! Сама себе хозяйка. Я не отплёвываюсь, но давайте-ка по справедливости! Что вы мне кофту с цветными пуговками подарили, дак это на мои деньги, и вы меня не корите! Ты, сука, все мои ночнухи потаскала на тряпки, сказала, что эти обноски только в печке сжегчи, а я хожу как нищая, за ворота показаться стыдно. Тебе самой-то – как? Я, конечно, смолчу, а вот люди – оне видят! Оне скажут, люди: стяжёнка задрыпанная да боты суконные – и всё приданное у баушки. Пойдут тебя, девка, склонять! А то как? Ты дочь, ты обязанная! Меня-то с дороги не спихнут, что я хожу такая, а вот тебе, дорогуша, любой в морду плюнет. Тебе же наверное не понравится! Но ведь и в само́м деле: сколь ишо-то галиться надо мной? Я вам, милые, не пешка, а живая душа, и попрошу впредь с етим считаться. Нет – дак вон она, литовка, на перенбарке: мигом чё-нить с собой сотворю! Или, куда лучче, – в Лену…

На глаза набежало, и старуха заплакала, но не навзрыд, а словно параллельно голосу, точно голосом говорило одно, а слезами – другое, самое сокровенное, о чём словами не скажешь. Поплакав, помакала лицо в платок, разостлав его в ладонях. Потом не сразу, с раскачки снялась, подперев себя палкой, и поковыляла в избу: дочка с зятем через час-другой проснутся, так хоть картошек пожарить! У самой изжога в кишках, а они, молодые, любят со шкварками. Ей бы слаз в подпол осилить да на уличной кладовке, где сало, отомкнуть замок, который прихватывало заморозками, потому что этот дурак накапал в скважину летнее масло – оно, наверное, и застывало до этих пор, хотя была уже середина мая и разлившаяся мутная Лена обложила угор огромными мёртвыми льдинами. И в час, когда старуха ещё сидела на лавочке, а солнце вставало над деревней, льдины обтаяли и зазвенели, музыкальные, расслаиваясь стеклянными волокнами, а затем тенькая частым коротким дождём. Ну да ночи всё равно были минусовые, с крупным белым инеем на тротуаре и на жёлтой летошней траве, и пока старуха стояла в длинной тени ворот, прислушиваясь, поднялись или нет в доме, галоши её отпотели оттого, что ноги грели, а от земли шёл нутряной холод Севера…

Зайдя в ограду, она первым делом вынула из кармана коробок со спичками. Чиркнув несколько, поднесла и стала греть замок на кладовке, а когда задуло ветром, сверх того заплевала для верности, чтоб не наделать пожара, откинула на сторону и зажгла другие. И всё думала, думала, думала!

23 марта 2014 г.

Одинокие люди

Орясина бестолковая. Худой, как беглый человек. Плюс активно некрасивый. С большим носом горбом и маленькими жёлтыми глазками.

Поздороваются при встрече – и он в ответ буркнет, а нет – лица не поднимет.

С рожденья инвалид на голову, получает пенсию. Пишет фамилию в ведомости большими печатными буквами да деньги считать умеет, шумно листая купюры. И только.

Зовут Вовкой. И отчего-то на этой разговорной форме красивого имени Владимир – владеющий миром – нервно настаивает. Возьмутся старухи звать, чтобы посидел с ними на угоре (старухи любят поговорить с детьми и дурковатыми), назовут как-нибудь иначе, а он и поправит: «Я – Вовка!»

Что ещё?