Радуница

Оттянув литовку, Мишка ловко правит её бруском, вжикая по светящейся кромке лезвия. Дядя Коля, совсем было закемарив, вмиг просыпается.

– Это (в каком году? в семьдесят восьмом, кажись?) приехала из города бригада студентов – помочь сено косить. По пабереге тоже. Ну, кусты, вымоины – тракторами не возьмёшь… Я на «сто тридцатом» работал тогда, ага. Привёз одну партию – несколько парней – сюды вот, на Дресвяный. Дяшка Никанор был у них за главного, ага. Но, отбил он им литовки, спрашивает: лопатить-то, мол, умеете? Все покачали головой, а один дурачок выскочил: чё, мол, не уметь?!

Дядя Коля крупно, всем ртом, сплёвывает в сторону.

– Но, дяшка Никанор дал ему брусок: на, дескать, лопать! Тот взял. Косу, правильно, косовищем в землю воткнул, да надо было аккуратно, а он – р-р-ра-аз! Со всего маха – и два пальца на руке срезал до самых костяшек! Заорал, правильно, кровища полилась… Ну, чума чумой!

Возбуждённый воспоминанием, дядя Коля снова сплёвывает. А у меня после его рассказа что-то как будто обрывается внутри, я в ужасе кошусь на Мишкину литовку и от греха прячу руки в карманы.

– Ягода-то ещё есть по ручью? – приковылял дед, обмахиваясь сломленной ольховой веткой. – Не всюю ещё вырвали голодящие?!

– У-у! Хоть каждый день бери.

– И брали бы! – Дед разом вспыхивает, как будто того и ждал, бросает ветку. – Дак сахар сколь рублей стоит?! Варенье жрать не захочешь, не только что… И почему это за ценами никто не следит? – вопрошает тоном прокурора и строго смотрит на нас. Я трушу его взгляда не меньше, чем Мишкиной литовки. – Каждый вертит как хочет, а об стариках думы нет…

– Чем вертит-то?

– Гузном кобыльим – вот чем!

– Кто на сёднишний день смотреть будет? – Отец ударяет ладонью по железной кружке. – Частное предпринимательство. Рынок!

– Ну дак! – поддерживает брата дядя Коля. – Это раньше другое дело было – всё государственное. А ща-ас…

Деда это ни грамма не утешает. Он наливает чаю, отсыпает, постукивая по баночке, желтоватого свекольного сахара, но отставляет кружку, рукавом сметает конфеты на середину стола, а сам, положив локоть на угол, притуливается сбоку – для дебатов.

– А вы зачем тогда нужны?! – задаёт коронный вопрос. – Зачем мы вас с баушкой кормили, ростили, учили, а?! За-а-чем?! Ответьте мине!

– Ну – политикан, ну – завёлся с пол-оборота! – соскакивает отец, начинает нервно обуваться, хрустя кирзовыми голяшками. – Не хочешь жить – ложись и помирай! На сёднишний день – так.

– Во-во! – Срываясь на визг, дед протыкает воздух кулаком. – Такие вот дуролобы и загонят матушку Рассею в гроб!

– Кто загонит?!

– Да хватит вам! – осаживает спорщиков Мишка. – Забазлали! На той стороне слыхать…

– Ты, Миша, только послушай, что она говрит?! – Дед, чтоб уязвить сына, отзывается о нём в женском роде. – Ложись, говрит, ветеран труда, и подыхай! А что я вот с таких лет в поле, да в холоде-пыли, катаракту нажил, геморрой заработал на газочурковом тракторе… Это им наплева-ать!

– Никто твои заслуги не принижает!

– Пенсию-то я должен получать?

– Ну и получай, ради бога, кто тебе мешает!

– Дак я сколь времени проживу на неё?! Неделю-то продюжу, нет ли?!

Отец, не найдя слов, с досады морщится, а дядя Коля и вовсе дремлет, скрестив босые ступни и время от времени потирая ими, чтобы согнать паута или кузнечика.

Но молчание только раззадоривает деда.

– Вы гляньте, сколь мука стоит – покупать не захочешь, не только что! Каждый торгаш цену гнёт, выгоду ищет. Стариков обманывать, у нищих воровать?! Это куда дело годится!

– Пиши Ельцину! – встрепенувшись, во всё горло ржёт дядя Коля и с подвывом зевает, пуча красную мокрую пасть. – Так, мол, и так, вышли десять кулей муки!

– Я бы написал! Я бы ему всё выгвоздил! Я бы не сидел, хвост прижав, как некоторые…

– Обращался один! – не унимается дядя Коля. – Улучшилось положение. Вчера письмо прислал: в тюрьме сидит…

– Да бросьте вы! – обижается дед. – С вами ладом говришь, а вы ерундовину строчите…

– Ты лучше спроси, как мы нынче сено вывозить будем с этой стороны. Машину найми, бензином заправь, за путёвку на паром уплати да капитану поставь, плюс на стол собери… – Отец ещё и ещё загибает пальцы. И объявляет: – Золотое молоко получается!

– Скоро ничего не будет! – зло восклицает старик. – Горбач начал, а этот карась большемудый прикончит. Помянете меня: правильно нам говрел дедушка, только мы, полоротые, не слушали его…

– Ну надо идти! Ну завё-ёл панихиду! – Я знаю, что говрю. Троха пол-СЭ-СЭ-ЭРА прошёл, Троху хрен обведёшь!

Наконец отец сдаётся. Обувшись, раз и другой притопнув сапогами, он стоит, заложив руки в карманы, и молча глядит под ноги, как видно, думая о чём-то таком, что до поры откладывал в дальний ящик, чтоб сильно не зудело, не шпыняло тогда, когда и от других мыслей запирайся на семь замков. Но вот и временить стало нельзя…

– Да-а. Конец деревне приходит! Поставили крестьян на вымирание. Щас ещё введут земельный налог – и всё…

– Взорвать! – уверенно советует дед. – Швырнуть бомбу в эту Думу, чтоб не изгалялась над народом!