Радуница

Вот из прибрежных кустов, из надурившего осокой кочкарника, выплывает на середину затончика гоголиха с утятами. Вот мать, выгнув шею, исчезает под водой, а выныривает уже по ту сторону залива, у длинной каменной гряды. Тегая, шлёпают за ней неотлучные утята, которые уже встали на крыло, но по-прежнему живут с матерью. Сделав несколько кругов, птицы утыкаются в берег, должно быть, сщипывая ряску. Зажмуриться на миг – и уже, пожалуй, не отыскать дышащие трепетные тельца на однообразном безжизненном фоне. Осторожно, стараясь не потревожить утиное семейство, зацепляю блесну за среднее пропускное кольцо спиннинга, иду на стан. И вдруг за моей спиной, словно в насмешку, ударяет по воде крупная щука! Река отзывается пульсирующими кругами, но лишь на мгновение. И снова – синь, стекольная гладь воды, жара да тишина, в которой, как шмель в бутылке, роится рёв заведённого мотора: дед с Мишкой поплыли за остроинами…

7

Остро́ина – длинная крепкая жердь, что-то вроде оси, которую вкапывают в землю, комлем вниз, а чтобы надёжней стояла, обтыкивают по кругу кольями. На остроину, как пряжа на веретено, кладётся-наматывается сено. Каждое лето мы ставим новые, потому что весной ленивые рыбаки рубят и жгут прежние. Плавать за остроинами нужно на соседний берег, где лес. На этом тоже лес, но топать к нему аж через всё широченное совхозное поле, засеянное овсом, и если считать путь в оба конца, то угрохаешь не меньше часа. А тут едва лодка взбороздила реку, как раздаётся стук топора. И вот уже «Казанка» с Мишкой и дедом жужжит обратно. Словно острия копий, нацелены на отца, дядю Колю и меня вершинки сосен. Помогаем вынести на берег, волочим, взвалив за спины, на угор, где поднялось, вздыбясь валками, светло-жёлтое море молодого запашистого сена, которое дошло в самый раз, не сопрело, но и не пересохло, и потому не ломается под ногами, а мягко, почти неслышно сминается длинными травинками.

Страх берёт от мысли, что со всей этой прорвой надо совладать!

Но глаза боятся, а руки делают. И вот отец вешает на сук рубаху – белым флагом будет она трепетать для нас на ветру, когда голодные, усталые поплетёмся вечером к костру. Дядя Коля, подмигнув, на две дырки подтягивает ремень, отчего живот выпирает ещё больше, так что между пуговками виден пуп. Мишка с дедом идут ставить остроины. Первую, как всегда, определяют неподалёку от стана, в низинке. От неё, как по ниточке, до самого ручья выстроятся вдоль дороги наши копны.

– Забивай, Миша, почаще, а то как бы не сковырнулась!.. – распоряжается дед, облапив обеими руками толстую тяжёлую жердь, и с опаской поглядывает на качающуюся вершину.

– А я говорил: давай потоньше рубить! – психует Мишка и бьёт хряско, коротким тупым ударом топора. – И куда всё время торопимся?!

– Потоньше, так она трохи жидковата будет, Миша. Поведёт копну, завалится!

– А эта шибанёт по башке: ума нет, считай – калека!

– Так ты осторожней, Миша! Сдуру можно не только что… Забива-ай!

Вот и остроины как тут и были всегда! Сейчас начнётся ломовая работа.

Отец вынимает из кустов вилы с массивным черенком, за ним вооружается своими – лёгкими, сподручными – Мишка. Мы с дядей Колей должны сгребать валки в один большой вал, а уж Мишка с отцом, по обыкновению, носят в копну. У остроины поставлен дед. Он руководит мёткой. Грузный старик топчет сено долго, основательно, копна, как тесто, расползается в лепешку, и трудно поверить, что из неё что-нибудь выйдет. Работа, едва начавшись, застопоривается. Стоят с навильниками на весу отец с Мишкой, замерли с граблями в руках мы с дядей Колей, ждём не дождёмся, когда дед крикнет: «Подавай!» Но он, кажется, забыл заветное слово. Как медведь на четырёх лапах, крутится и крутится вокруг жерди на четвереньках, да не абы как, а по часовой стрелке, как раньше сгребал валки в одну линию и как вообще всё на своём веку делает сообразно с какими-то одному ему известными расчётами. Минута, другая – а дед всё припрыгивает да уминает, да затыкает ямки, да кладёт сверху пласт на пласт, чтобы лучше слежалось, сомкнулось плотно, как тёс на крыше, и осенью, в сезон дождей, не дало течь. На деда шумят, покрикивают. Только ему на это наплевать. Он сверху отвечает такой тирадой, что, наверное, в области слышно. Наконец, машет: подавай!