Радуница

Спасибо, Борька-юморист с Гондурасом, ишачившие на погрузке угля, спромышляли в библиотеке мешок списанных книжек и применяли их по своей разумности. Саня, как в юности, читал по ночам, с треском задирая пахнувшие мышами и пылью страницы, а отвлекаясь на то, чтобы проверить термометры и отзвониться в город с отчётом, вставлял в нужном месте пилочку по металлу – вместо закладки. За чтением он мало-мало забывался. И Санина боль забывалась, и уже не болела, а лишь тихо всхлипывала под рёбрами, как под лестницей вахтёрша, потерявшая сослепу ключи. За зиму Саня одолел полмешка бумаги и тлена, а взятые без его ведома книги нервно перекапывал, отшвыривая ненужные: «Ох уж мне эти пастырнаки-мандыльштампы!..»

…Мужики с утра расхищали его библиотечку, бережно складированную Саней на подоконнике.

– Других раскурок не нашли?! – рявкал Саня и дрожащими пальцами крался в карман за папиросами – крепкими, студёными, прожигающими до кишок.

5

Раз в три дня с вечера Саня принимал дежурство, а остальное время существовал мелкой шабашкой.

На битьё могил Саню сомустил Борька-юморист, весёлый матерщинник с натасканными в драках кулаками, которые он регулярно выгуливал, и они сцеплялись с такими же наторевшими кипящей сварой, выходя из неё победителями, после чего Борька как ни в чём не бывало шёл дальше, скусывая с костяшек надорванную кожу…

Борьку ценили и уважали.

Он тоже, заодно со всеми, пожелтел от водки и почти пропал в районной больнице, но спас отец. Старикан вырос из каких-то глубинных неразрывных корней, всего в нём намешано было помногу, словно ручейки и малые речки стекались в него разные крови, на скулах и резких надбровных дугах бурля азиатчиной. Словом, повалить такого непросто. Поэтому халявные лекарства старик не пользовал, а выбирал льготу деньгами, от пенсии неукоснительно откладывал и к своей смерти кое-что скулачил, так что Борька чудесно одыбал, а вместе с ним и старик отсрочил своё отбытие на тот свет – на неопределённое время.

Спустя месяц-другой желтизна слезла, а с появлением над котельной печной трубы Борька уже состоял при важном деле. Бросая в топку уголь, он любил повторять: «Ох, распинал бы я голубятню тому, кто подписал меня на эту чахотку!» – и от раскрытого ревущего огня оплывало его багровое худое лицо, метались на сальном бронзовые тени.

Досуг Борька посвящал занятиям более приятным.

Он объявил себя директором кладбища, а замом назначил косоротого хромого Гондураса, по первому снегу откинувшегося из тюряги. Вместе они обслужили уже не одного покойника, всё больше пьяниц и стариков, которых мочалил и обряжал в дорогу хархотник Гошка. Цену просили умеренную. Чаще закруглялись магарычом, варили на старых могилах чай в обожжённой консервной банке…

На Духов день, тёплый и светлый после утреннего дождика, хоронили старуху Никитину, которую Саня встречал весной в поле.

Она жила в избёнке на берегу, в подпёртой со всех сторон угловой ограде, уже давно, не дожидаясь старухиной смерти, задурившей полынью. Ссечь её у обветшавшей старухи никак не сговаривались руки: правая сжимала гладкий, как кость, посошок, левая ковыряла под подбородком тугой узел надавившего платка, тёрла слезящиеся кроткие глаза, а то сменяла на посту правую, а та, в свою очередь, заступала на смену левой. Старик мог бы отлопатить косу и поправить дело, но самого наперёд скосила костлявая, его собачья ушанка истлела на крюку, вверченном в стену бани. Был ещё, правда, сын Юрка, беглый алиментщик и диджей, пальцем крутивший в старом клубе пластинки. Но этот слинял в Кунарейку, куда-то под Иркутск, и не казал носа. Когда ему отписали про мать, он перевёл через сельсовет деньги для погребения, а уже отсюда наняли копальщиков. Поселковые женщины собрали бабу Шуру в последний путь, сгоношили поминки. Старухи посуху, без слёз, проводили подружку до электроподстанции: там начинался сворот на кладбище. Здесь гроб водрузили на дощатую телегу колёсного трактора, которым управлял Ёлочка. Ну, поволоклись через поле в лесок, где серебрились на свету опушившиеся берёзки и осинки. В паху у Ёлочки соскочил волдырь, каждую минуту Ёлочка ждал своей погибели, был набожен и не пил. Он выгрузил гроб и суеверно упылил, бросив копальщиков наедине со старухой, с их чёрным делом…

У Сани это были первые профессиональные похороны.