Рай земной

Боулинг был в огромном торговом центре; шел слабый снег, Плюша держалась за Натали, чтобы не поскользнуться. Вошли в тепло. Эскалатор медленно понес их наверх. Было шумно, что-то мигало, трещало, и все напоминало карнавал, а может, даже ад; она вспомнила — из отца Фомы, — что ад похож на карнавал… Натали заставила снять сапоги, в которых она только начала согреваться, и натянуть огромные кроссовки. Плюша прошлась в них, чувствуя себя Чарли Чаплиным. Зачем? Она все равно не будет играть… Говорила она это сама себе: Натали куда-то исчезла. Вернулась с колой для Плюши и пивом для себя. Кола вредна, сказала Плюша и стала ее пить маленькими глоточками, потому что была еще и холодной. Если бы хоть с чипсами… Натали сбегала за чипсами. Захохотала откуда-то сбоку. Ее опять приняли за парня.

Плюша отыскала себе шар полегче и цвета поприятнее. Подумала немного, покачала, бросила… Шар вяло покатился и съехал с дорожки. Плюша бросила еще пару, устала и села на скамейку. Натали теперь играла за двоих: рывком подбегала к линии, метала шар, подпрыгивала и кричала: «Ити, ни, сан!» или свое «Танцуем!» Плюша вначале радовалась ее успехам, а потом сосредоточилась на коле и захотела спать.

А Натали только вошла в самый азарт. «Ити, ни, сан!» — и шары: бух! бух! Плюша вспомнила, что у нее болит голова. Натали была уже подогретая, но все побеждала.

Потом Плюша сидела в баре и тянула кислый апельсиновый сок, а Натали носилась вокруг на какой-то двухколесной конструкции.

В такси Натали потянуло на песни.

— Ой ты, Гришка, черный цы́ган… Приходь гулять к нам на выгон!

Плюша зевала и мерзла.

Натали сидела рядом, большая, горячая и пьяная. У шофера была включена рация, женский диспетчерский голос переругивался с мужскими, водительскими.

— Ой, мамаша, я пропа-а-ла, за цыгана жить попала…

Натали закашлялась, Плюша мягко постучала ей по спине. «Не надо. — Натали отвела ее ладонь в сторону. — Сама!..» Шмякнула себя кулаком в грудь и закашлялась еще сильнее.

Потребовала остановить машину и вышла в темноту.

— Веселая, — посочувствовал Плюше водитель.

Прошло минуты две или три. Плюша зевнула, открыла дверь и позвала подругу.

Темнота молчала. Плюша испугалась, закрыла дверь и на всякий случай прижала сумку к груди. Чужой город… Снова осторожно открыла и позвала.

— Цыган едет, трубку курит… — запела откуда-то Натали.

Жива.

— А цыганка людей дурит…

Раздались позывные Наталийкиного смартфона.

Песня прервалась, с кем-то говорила.

Потом забралась обратно в машину, холодная. Откинулась назад: «Геворкяна судят».

На другой день интернет был завален подробностями, читали их уже в поезде. Натали то и дело уходила курить в тамбур. Один раз вернулась с половинкой арбуза, которую они с горя тут же и съели. До и после арбуза говорили о Геворкяне. Натали звонила общим знакомым.

Геворкян посиживал в архивных читалках давно, с конца семидесятых, когда еще писал свою книгу по истории местных театральных коллективов… Нет, саму эту книгу Плюша не читала, только по отзывам. Там вроде было немного о репрессиях, о том, как запрещали постановки, как сажали актеров. «Сажали» не было написано, но если читать внимательно… Книгу с блеклой обложкой раскупили за три дня. Сам Геворкян стал чем-то вроде местного Солженицына. И бороду как раз тогда отращивал; вскоре сбрил, правда.

Несколько раз его приглашали на беседы. Куда? Куда могли в таких случаях приглашать… «Чаем поили», — вспоминал.

В конце восьмидесятых в архивах подули новые ветры и Геворкян получил доступ к делу о «Молодой Польше». Тому самому, за которое он и дал свою знаменитую пощечину Карлу Семеновичу.

Что было дальше, Плюша уже помнила сама. На ее глазах все было. На ее вот этих серых, чуть водянистого оттенка глазах.

Плюша глядит в стекло купе. На свое отражение и темные деревья в снегу, которые пролетали быстрей, чем Плюша успевала на них сосредоточиться.

Вернулась, лязгнув дверью, Натали. Вывалила свежие новости: Геворкян отделался штрафом. Натали стала тут же ему звонить, но пропала связь. «Это надо закурить!» — снова вышла.

Плюша уткнулась в колючую поездную подушку. Налетел, застучав и замелькав в окне, встречный. Плюша вздохнула и достала из пакета вязанье.

Если по порядку… А Плюша ценила порядок, хотя и не умела его создавать. Так вот, если по порядку, то нужно вернуться к той самой осени, когда Плюша то сидела в архиве, делая выписки для Ричарда Георгиевича, то бегала к Карлу Семеновичу и давала ему бессмысленные обещания, и все время лил дождь.

Кончилось тем, что она связала две одинаковые салфетки: одну для Карла Семеновича, другую для Ричарда Георгиевича. Карл Семенович принял ее дар шутливо: «Мерси… Вы бы лучше составили библиографию…» Ручку, однако, поцеловал. А Ричард Георгиевич повертел салфетку и сунул в портфель.

Плюша решила, что это знак свыше.

Несколько дней она не отвечала на звонки Геворкяна, заставляла мамусю некрасиво лгать в трубку, в архив не ездила.

Съездила в музей.

В центре зала была расстелена тряпка, на ней стояло ведро.

В ведро медленно капало. Плюша обошла его и подошла к своей «Девушке и Смерти».