Раиет

— Он убьет ее у него на глазах. И тогда он умрет вместе с ней. — 140-ой посмотрел на меня, но я знал, что его мысли были где-то в прошлом. — Только он будет вынужден продолжать жить в этой Яме, просыпаясь каждый день и сражаясь на ринге с каким-нибудь другим искусственным животным, на которого ему наплевать. Но хуже всего то, что Господин никогда больше не вспомнит этого. Он двинется дальше, начнет взрывать мозг следующему бойцу. Потому что это то, что он делает. Он создал эту империю, чтобы играть с нами, с его рабами.

Смех 667-ого донесся из его камеры, и мои глаза устремились на его дверь.

— Я здесь с тех пор, как мне исполнилось десять лет. Я не знаю, сколько прошло лет — Господин делал все, чтобы мы этого не узнали, не так ли? Но я предполагаю, что мне за двадцать. У меня появилась своя мона, я думаю, года два назад.

Я оглянулся на 140-го. Теперь он пристально смотрел на меня.

— Все эти годы я был здесь, но помню лишь те годы, которые провел с ней. Это единственные воспоминания, которые у меня есть. Из-за наркотиков я не помню многого из своего детства. Я не помню свои бои потому, что убивал так много, так часто. Но помню каждую секунду, проведенную с ней. — Его лицо покраснело. — И я помню блеск в глазах Господина, когда он перерезал ей горло в наказание за то, что я недостаточно эффективно дрался в Яме. Я получил удар по руке, который по мнению Господина, заставил его война, т.е. меня, выглядеть неумелым. Поэтому он убил мое сердце.

— Он недостойный мужчина, — ответил я.

140-ой рассмеялся без радости в голосе. Затем его лицо стало снова суровым.

— С тех пор, как убили мою мону, я каждую ночь думаю: почему мы здесь? Откуда мы все взялись? Зачем Господин создал эту Кровавую Яму? — его лицо исказилось. — И почему, черт возьми, мы подчиняемся ему? Мы все войны. Мы убиваем. Это все, что мы делаем. Мы убиваем каждый день. Мы убивали, даже когда были детьми. И сейчас, став уже взрослыми мужчинами, мы убиваем. И все же мы не убиваем их. — Он имел в виду Призраков. — Мы не задаем вопросов, мы не восстаем. Мы знаем только эту жизнь. И мы принимаем ее.

— Большинство мужчин-бойцов накачаны наркотой больше, чем мы. Только у нас особые привилегии, потому что мы чемпионы, — сказал я.

— Чири дают нам каждый день наркотик. Каждому в этой яме. Монеби, Убийцам, бойцам, нам. Зачем? Почему мы все это делаем? Если бы чири прекратили накачивать мужчин наркотой, то они сражались бы с ясными головами. Мы могли бы спасти монеби, единственная цель которых — раздвинуть ноги, а потом быть убитыми. Мы могли бы быть свободными.

— Ты хочешь быть свободным? — спросил я, его слова кружили у меня в голове. Я не мог остановить размышления над его вопросами.

Он покачал головой.

— Нет, я хочу умереть. Я хочу покинуть эту жизнь.

Я нахмурился. 140-ой наклонился вперед, насколько мог, к двери камеры и сказал:

— Я убью столько этих ублюдков, сколько смогу. И Господина, возможно; его инвесторов, на крайний случай. С тех пор, как он убил мою мону, мне больше не для чего жить. Как только у меня появится шанс, я воспользуюсь им с широко открытыми глазами. И я умру с улыбкой на лице, зная, что забрал с собой несколько Призраков.

— Как ты это сделаешь? — спросил я, мое сердце забилось быстрее.

Я был на стороне его плана. Мое тело ликовало.

Он пожал плечами.

— Я еще не знаю. Но придет время. Я молюсь, чтобы все мы, рабы, наконец восстали и уничтожили их всех. Но если этого не произойдет, я умру, делая это сам.

Я молча выслушал его. 140-ой стал пятиться назад. Но прежде, чем скрыться в уединении своей камеры, он добавил:

— Мы с тобой провели в этих помещениях почти одинаковое количество времени. За все эти дни я ни разу не видел, чтобы на тебе была бы хоть царапина после боя.

Его глаза сузились, затем расширились, явно осознав что-то важное. Снова придвинувшись ближе, он верно предположил:

— Мона. Верховная Мона, которую ты обслуживаешь каждую ночь. Он использовал ее, верно?

Мои губы сжались, и чувство неудачи охватило меня. 140-ой медленно покачал головой и вздохнул.

— Ты хочешь ее.

Он уставился на меня и добавил:

— Думал, ты ничего к ней не чувствуешь. Я проходил мимо твоей камеры и видел ее в углу, одинокую и напуганную. — Его голова склонилась набок, пока он изучал мое суровое выражение лица. — Но ты чувствуешь. И теперь он это знает. — Его руки вернулись на прутья решетки. — Я прав?

Мое молчание ответило за меня.

— Чем он угрожал? Угрожал вернуть ее себе? Он бил ее? Морил голодом? Отдавал другому бойцу?

Я задрожал, представив охранника, который приставил нож к ее горлу. Я крепче сжал свои Кинжалы, вспоминая ее широко раскрытые от страха глаза.

— Он собирался разрезать ей горло. У него за спиной стоял охранник. Он приказал мне продолжить бой. Растянуть убийство.

Я раздраженно отвернулся, а затем добавил:

— Я собирался позволить ей умереть. Мне нужно было позволить ее умереть…

— Но ты не смог, — закончил 140-ой.

Мне хотелось огрызнуться в ответ, что он не знает, о чем говорит. Что мне было наплевать на мону, которую мне навязали.

Но слова не покинули моего рта.