По совету нашего приходского священника, а также монсеньора, ответственного в епархии за пополнение кадров, я, сдав экзамены за пятый класс, ушел из средней школы и поступил в начальную семинарию — что- то вроде школы-интерната при обычной семинарии. Смысл подобных заведений был в том, чтобы оградить юных соискателей от опасного влияния и искушений мирской жизни, особенно от девочек, и эта система работала очень хорошо. Из начальной семинарии я прямиком перешел в старшую семинарию, а из старшей — в английский колледж в Риме: в качестве награды за то, что в своем классе был первым по теологии и философии. В Риме меня посвятили в сан, а затем отправили в Оксфорд, где я занимался своей докторской диссертацией по богословию, живя у иезуитов и работая под их началом, а потому не имел почти ничего общего с жизнью университета. Меня готовили к чисто теоретической роли в церкви, однако по заведенной практике после завершения моих занятий мне предстояло по меньшей мере несколько лет поработать младшим священником в приходе. Но случилось так, что один выдающийся теолог, я учился у него в семинарии, внезапно взял да и ушел на волне скандала, возникшего в связи с «Humanae Vitae»
[52], и вскоре после этого отлучил себя от церкви, женившись на бывшей монахине, так что в колледже Св. Этельберга образовалась вакансия, которую поспешно заткнули мной.Я вернулся туда, где начинал — в Этель (как мы называли нашу alma mater), — и провел там двенадцать лет. Добавьте к этому годы учебы, и вы поймете, что большую часть своей взрослой жизни я был изолирован от реальности и забот современного светского общества. Я вел жизнь скорее оксфордского преподавателя середины викторианской эпохи: холостую, в мужском обществе, возвышенную, но не совсем аскетичную. Большинство моих коллег умели заказать хорошее вино или поспорить о достоинствах конкурирующих сортов солодового виски, когда им представлялась такая возможность. Само здание было в некотором роде копией Оксбриджского
[53]колледжа — величественное сооружение в неоготическом стиле, расположенное в небольшом парке. Внутри обстановка была не такой впечатляющей: что-то среднее между школой-интернатом и больницей — выложенные плиткой полы, стены выкрашены масляной краской, аудитории названы в честь английских мучеников — Зал Мора, Зал Фишера и тд. По утрам в воскресенье из кухни распространялся запах жарившегося мяса и варившейся капусты, который смешивался в коридорах с ароматом ладана, исходящим из часовни колледжа.Жизнь была размеренной, упорядоченной, однообразной. Встаешь рано, полчаса предаешься размышлениям, в восемь отправляешь совместную службу в часовне, завтракаешь (данную трапезу персонал принимал отдельно от студентов, а потому она доставляла особое удовольствие), читаешь лекции, редко когда больше двух в день, и по договоренности проводишь индивидуальные консультации со студентами. Ланч был совместным, как и ужин, но дневной чай подавали в преподавательской комнате отдыха. Припоминаю, что пищи мы получали в избытке, хотя она была тяжелой и невозбуждающей. Во второй половине дня нас, как правило, не загружали. Можно было погулять в парке, наверстать проверку письменных работ или поработать над статьей для теологического журнала. После ужина мы обычно собирались в преподавательской комнате отдыха и смотрели телевизор или удалялись в свои комнаты почитать. (В качестве отдыха мои коллеги отдавали предпочтение детективам или жизнеописаниям, но я потакал своей любви к поэзии, которую приобрел со времен экзамена по английскому повышенного уровня в рамках программы средней школы. Я часто думаю, что мог бы преподавать английский в католической средней школе, если бы не стал священником.) Когда нас навещала какая-нибудь важная персона, например епископ, нам подавали спиртные напитки. Изредка мы позволяли себе благопристойную пирушку в местном ресторане. Это было цивилизованное, достойное, вполне удовлетворительное существование. Студенты нас уважали. С другой стороны, а кого еще им здесь уважать. Мы были хозяевами нашего крошечного искусственного королевства.