Райские птицы из прошлого века

– А это веселая птица-синица, которая храбро ворует пшеницу…

И будет ли знание на пользу?

– …которая в темном чулане хранится…

Шаги приближались. Догоняли. И как знать, не несет ли идущий топор.

– …в доме, который построил Джек…

Перила вывернулись из-под рук, ступеньки вывели на второй этаж, и перед Саломеей возникла стена. Отступать некуда. Придется повернуться.

– Вот кот, который пугает и ловит синицу, которая ловко ворует пшеницу…

Шаги стихли. Но ощущение чужого присутствия осталось. К Саломее теперь подкрадывались медленно, осторожно, выдавая себя лишь дыханием и слабым стоном досок.

– …которая в темном чулане хранится, в доме, который построил Джек.

Саломея развернулась на пятке и вытянула руки, готовясь оттолкнуть любого, кто бы ни стоял у нее за спиной.

– Аккуратней, – сказал Василий, с легкостью перехватывая руку. Он сжал запястье, позволяя ощутить собственную силу, а затем отпустил. – Так и упасть можно. Напугал? Извините.

Он улыбался широко и радостно, как если бы его замечательная шутка удалась.

Но шуткой ли она была? Саломея, не удержавшись, опустила взгляд.

– Нету топора, – Василий вытянул руки.

Ладони у него широкие, грубые, с кругляшами мозолей и старыми шрамиками, которые возникают из ран неглубоких, однако же болезненных. Пальцы прямоугольные, ровные, с квадратами ребристых ногтей, под которыми видны полоски грязи.

– Что? Сильно напугал? Ну ты это… извини, если чего. Я ж просто… Иду себе, а тут ты. И так крадешься, что прямо аж интересно стало.

Простоватое лицо с крупными чертами, слепленными наспех. Нос-картошка, мягкие губы, по-детски пухлые щеки, синеватые от частого бритья. Выпуклые надбровные дуги и круглый лоб, прикрытый непослушной челкой.

– И я пошел… а ты считаешь. Про Джека. Смешно, да… Мне вот мама про Джека читала. Из книжки.

Он изобразил в воздухе квадрат, должно быть, обозначавший в его представлении книгу.

– Я наизусть помню… Вот пес без хвоста, который за шиворот треплет кота. Который пугает и ловит синицу, которая ловко ворует пшеницу, которая в темном чулане хранится в доме, который построил Джек. Теперь веришь?

Саломея пожала плечами:

– Верю.

– От и лады, – Васька снова протянул руку и, схватив ладонь, затряс. – Мир?

– Мир.

Железные пальцы его сдавили косточки, а на лице была прежняя безмятежная улыбка.

– Но ты по дому одна не гуляй. Не надо оно тебе. Хорошо?

Глава 4 Призраки

Так уж вышло, что Егорычу пришлось возвращаться в голубятню – так он привык звать дом. Дурное местечко, грязное, и хоть бы ты батальон батюшек с кадилами вези – не спасут. Да и тот, которого прежний хозяин приглашал – монашек самого благочестивого виду и с крестом железным, тяжеленным, что вериги, – прямо так и сказал:

– Дурное место.

Монашек три дня молился, стоя в саду под березкою, тянул к небу рученьки белые да молитвы бормотал. Все бабы приходили на этакое диво глянуть, а некоторые, особо пробивные, и пощупать норовили. Но тут уж Егорыч им спуску не давал… монашек, чай, не для того приехавши, чтоб его всякие тут щупали, святости убавляли.

Только не спасли молитвы прежнего-то хозяина. И этому не помогут, хотя ж он за монахом слать не торопится. Ну да не в них дело, а в Егорычевой супружнице, женщине строгой, на руку горячей. Он и принял-то самую малость. Рюмашечку всего. Что ему с рюмашки-то сделается? Ничегошеньки! Так, кровушка по жилам поскорей побежит… а уж со второй рюмашкой и вовсе смешно вышло. А где две, там и третья. И явился Егорыч пред очи ясные дражайшей своей половины не то чтобы вусмерть пьяным, но и не трезвым. А та сразу и в крик. Ну а что Егорыч? Он тоже мужик! И не подкаблучник какой, а нормальный, рукастый. И дома у него все ладно, и вокруг дома, и забор новый поставлен, и крышу сарая покрыл, и вообще… и так ему горько стало от такой жизненной несправедливости, что плюнул Егорыч благоверной под ноги да и ушел из дому. Ну а уж после подумал, что если куда идти, то к голубятне.

Страшно стало аж до протрезвения!

Но гордость не позволила отступиться. Мужик сказал. Мужик сделал.

В сад Егорыч пробирался через тайную калиточку.

– Косят зайцы траву… трын-траву на поляне, – затянул он тоненьким голоском, чтоб жуть разогнать. В нос шибануло сладостью перезревшей вишни, яблоневым цветом и еще чем-то донельзя хорошим, отчего в этом самом носу родилось свербение. И Егорыч расчихался.

Дрожали листы древесные. Высилась агромадина дома. И над самою крышей блестящей десятикопеечной монеткой зависла луна. А само-то небо было ясненькое, чистенькое, со звездами крупными, что горошины на женином платье.

Вот баба дурная! Небось волнуется теперь, гадает, куда это Егорыч подевался. А и сама виноватая!

– …а нам все равно, а нам все равно! – Осмелев, Егорыч сел на лавочку у самого дома и достал из нагрудного кармана фляжку заветную, армейскую, бережно хранимую все эти годы под тайным камнем у колодца. Самогону во фляге оставалось на полглотка, но разве ж в количестве дело?

Егорыч хлебанул и зажмурился – крепко, холера! А когда открыл глаза, то и увидел ее.

На пятачке свежестриженного газона стояла.