Райские птицы из прошлого века

– Отнять что? Что ты есть такое, несчастный мальчик? Молчишь? Но я отвечу за тебя. Ты – это Роберт. Его желания, его мечты. Ваш общий детский враг, который был побежден? Я помню, как Роберт пришел домой. Рваная одежда, грязь, кровь… Если бы ты знал, как я испугалась. А он взахлеб рассказывал о новом друге, не понимая, что тебя нет. Поверь, я ходила в лес, искала дом, желая убедиться, что он вообще существует. Я была и на берегу пруда, куда Роберт убегал, не в силах терпеть насмешки. Шалаш из веток, костер, удочка… обыкновенные мальчишеские игры. Если бы не ты. Ты беспокоил меня. Я постоянно думала лишь об одном – неужели мой мальчик сумасшедший? Но нет. Просто он был так одинок. Он придумал тебя. Придумал дом, заброшенный особняк с таинственным прошлым… Ты помнишь сказки бабушки Элайзы? Кошмарная женщина. Она заразила тебя своими историями.

– Я не знаю, кто такая Элайза!

– Неужели? Подумай хорошенько. Вспомни.

Огонь. Камин с черной решеткой. Каждое утро решетку начищают, но она все равно остается черной. Тяжелое кресло, от которого остались следы на ковре. Ноги в деревянных башмаках. Башмаки охватывают ступню, словно колоды. Темное платье. Темные руки, которые вечно пребывают в движении.

Бабушка вяжет. Она цепляет нитку на острие спицы и втягивает в петлю, чтобы петлю же затянуть. Ее рукоделие бесконечно, и Роберту видится в том языческий ритуал, часть которого – сказки.

О старом-старом доме, который был построен еще до Гражданской войны. О людях, в нем живших. О том, что были эти люди жестоки, и однажды Провидение отплатило им за эту жестокость.

Язык Элайзы Генри Говард столь же ловок, как ее руки. Он выводит петли истории, всякий раз наполняя ее новым смыслом, новым рисунком.

– Именно. Откуда тебе знать о нем? – интересуется та, которая явилась по мою душу. И спасительный ответ рождается в голове:

– Роберт рассказал!

Он ведь тоже замечательный рассказчик и всегда говорит так, что начинаешь не просто верить в эти истории – видеть их. Вот я и увидел Элайзу его глазами, его словами. Разве это преступление?

– Я была против того, чтобы Роберт общался с Элайзой. Эта старуха все никак не могла умереть! Она знала, что поправиться уже не может, но продолжала жить. Она докучала мне! Она всегда ненавидела меня и, видит Бог, нам обеим лучше было бы не встречаться. И вот от ее безумных историй Роберт заболел. Он болел очень серьезно, и я боялась, что он умрет… он метался в лихорадке и говорил о тебе. А потом говорил за тебя. И я сама стала разговаривать с тобой, убеждать, что тебя нет. Но разве ты послушал? Ты убежал от меня, Мэт. Ты исчез, как будто тебя не было.

Я был.

– Неправда. Даже сейчас, милый, оглянись, подумай сам, до чего нелепым все это выглядит. Чудаковатый профессор, его жена, которая тебя пугает, легенда об утраченном глазе бога, храм посреди пустыни, сокровища… Это так похоже на одну из историй Роберта. Или на все истории сразу? Не спеши отвечать. Подумай хорошенько. Вспомни.

Она и сейчас повторяет это, стоя за моей спиной. Но я существую! Я сижу и вычерчиваю лиловым странную историю моей жизни. А когда рука устает писать, заряжаю лист в машинку. С ней сложно: буква «н» почти стерта. Пиши я рассказ для журнала, одного из тех, с которые кормят американцев волшебными небылицами, мне пришлось бы дорисовывать букву вручную. Это очень муторно и совершенно бессмысленно.

Но я вижу ее, полустертую, выделяющуюся среди прочих букв этой своей серостью. Если смотреть издали, то в словах буквы нет, а есть пробелы, как от больных зубов.

Разве такое возможно выдумать?

Или взять старенькую мою машинку, которая весьма тяжела и неудобна в обращении. Она клацает и скрежещет, зажевывая лист за листом, протягивая их меж резиновых валиков и выпуская уже измаранные. Машинка привыкла к крепкой руке.

Она немного ревнует меня к чернильнице, но смиряется. Тем паче что я брезгую касаться серебряной голубки. И она реальна! Металл, местами сияющий, местами потемневший. Рисунок перьев. Острый клюв и выпученные некрасивые глаза, которые видятся мне живыми. И я постоянно поворачиваю голубку прочь от себя, но она умудряется встать на прежнее место.

Мои сигары. И виски, от которого во рту долго держится горечь. Моя фетровая шляпа. Запонки. Галстук – я купил его за двадцать долларов, и поверьте, это чертовски хороший галстук.

Та, которая за спиной, смеется и говорит, будто бы галстук не стоит и двух баксов, но что она понимает? Это ее нету! А я есть. Я собираюсь выйти из дому, сесть в машину и позволить маленькому кусочку свинца разорвать мою голову в клочья.

Так отчего мне врут, будто бы меня не существует?

Прошли годы, но те слова все еще причиняют боль.

– Посмотри, – шептала Эстер Гордон, дотягиваясь до меня, сквозь время и расстояния, заражая своей чахоточной немощью. – Посмотри на людей, которые стоят за тобой. Ты использовал их, украл тени, чтобы наделить их собственной жизнью. Но ты и сам тень…

Я обернулся, как она того просила.