Ракета

— Это было жестоко! — Анастасия подступила к Щербакову впритык. Рядом оказался Гож, со сцепленными челюстями, желвачками играя. Щербаков спрятал одну руку в карман, там сжимая кулак. Ногти впились в ладонь.

— Это же был розыгрыш, — сказал он. Анастасия отошла на шаг и вытянула вперед палец:

— Ты выдавал себя за другого! Ты воспользовался доверием женщины!

— Замухрышка, — тихо сказал Гож и Щербаков принял это на свой счет. Спасти могло только вмешательство Храмова. Храмов снова общался со Снегуром. И молодые внимали. Снегур рассказывал, что собирается идти в политику.

— Есть люди, — говорил он, — которые мало имут. Это малоимущие. Многим таким я послал на Новый год по конфете. Сопроводив ее открыткой. Так меня будут помнить и уважать. И потом, когда я буду баллотироваться в депутаты, это аукнется.

— Откликнется, — поправил Храмов. Снегур немного помолчал. Потом каменно:

— Я сказал, что сказал.

Немного подумал, полез в карман, достал на раскрытой ладони смятую бумажку:

— Может, хоть счастливый билетик купите? Все средства пойдут на издание благотворительной литературы!

— Что же, — согласился Храмов, вытаскивая бумажник, — такому делу помочь надо. Если не мы, то кто? А вы, молодые люди?

Но молодые люди растворились в воздухе. Отошли, едва услышав про металл презренный. Один только остался, с оттопыренными ушами и наивным взглядом. Достал денежку и дал со словами:

— Вот, копеечка осталась. Берег на проезд.

— Ценю, молодой человек. Ценю, — Храмов потряс ему руку.

Послышался крик. Треск разрываемой материи. Щербаков, без рукава, с молочно-белой рукой, побежал к выходу. За ним угрем вился Гож, шипя злобно:

— Гожжж! Гожжж!

Щербаков закрывал руками испуганное лицо и отмахивался. Вход в литературный мир закрывался.

5

Белыми мухами замело. Пришли Прошка и Михаил к горе со склоном глиняным, кореньями поросшим. Ну и деревья. В склоне нора. Голубым одеялом завешена. Ватным, стеганным. Прошка отвел в сторону одеяло:

— Прошу. Готель первый класс.

Заходят. Тепло, свет от лампы керосиновой. Чадно. На клумаке сидит человек, собой суров, надутый, с татарским лицом.

— Ты кто еси? — спрашивает он, прижмурив око.

Ответили. Человек подался вперед, протянул руку:

— Рупь!

— Нету ничего, — развел руками Михаил. Он был хитрый. Тогда надутый сказал:

— Тогда харчами. Или выметайтесь.

— Хочешь соку? — нагло Прошка.

— А у вас есть?

— Будет! Где у тебя тут вода?

Надутый кивнул головой на ведро. Там была вода. Прошка сделал руками фшшш. И сказал при этом:

— Крэкс, пэкс, фэкс.

— Ну и что? — сказал суровый человек.

— А ты пойди, попробуй.

— Что я, дурак?

Михаил подошел к ведру, зачерпнул горстью и поднес ко рту. Отпил. Удивился:

— Да. Натуральный вишневый сок.

— Брэ! — надутый встал, вразвалку доковылял до ведра, попробовал. И спросил:

— Это как?

— Хочешь еще сделаю? — ответил Прошка.

— Ай, — надутый человек погладил бороду.

6

Гламов сел на табурет, чтобы наблюдать, как сантехник врачует раковину. Гламов был голоден и сжался, подавшись вперед — чтобы Конотопов не слышал урчание в животе. Это неприлично.

Конотопов достал ключ, чтобы раскрутить колено трубы. Тут ему снова позвонили. Он не достал свой телефон-раковину. Он стал говорить с кухонной раковиной.

— Я еще здесь! — сообщил он. Раковина прохрюкала в ответ. Конотопов добавил, оправдываясь:

— Ну еще минут тридцать, не больше. Трубу прочистить и взять с клиента деньги.

— Хрю-хрю.

— По тройному тарифу? — сантехник посмотрел на Гламова. Лицо, брови — все кричащий знак вопроса. Повернулся к раковине:

— Нет, не думаю.

— Хрю.

— Убить? — опять знак вопроса, — Хорошо, я подумаю.

И выпрямился.

— Тут вот какое дело, — сказал Конотопов, — Или вы заплатите мне по тройному тарифу, или я вас убью.

— Но это ведь грабеж среди бела дня, — ответил Гламов.

— У меня трое детей, надо кормить семью.

— Но ведь жизнь становится лучше.

— В самом деле. Я и забыл, — Конотопов почесал в затылке, — Знаете что? Я вам все бесплатно сделаю. За счет фирмы.

— Спасибо, — Гламов расслабился.

6

Храмов не всегда был Храмовым. Раньше его фамилию забывали, но нарочито крепкое рукопожатие пухлой ладони помнили. А теперь вот он — Храмов. И в шапке свой и без шапки. Шапку он забыл, когда выходил из дома литераторов.

А у выхода там большие ступени. И львы. Два сидят сторожа лестницу. Храмов держался правой рукой за широкие каменные перила. Белой рассыпающейся волной сметал с них снег. Храмов шел медленно, осторожно. Не хватало еще тут упасть. Перелом шейки бедра. Как пить дать. Только бы не поскользнуться. И чего дворник или кто тут ступени не чистит? Надо выйти и такой лопатой, ударять, ударять, раздалбливать наледенение.

Храмова догнал какой-то, в распахнутом пальто. С запавшими глазами, сырного лица человек, держащий в руке свернутые в трубочку бумаги. Храмов принял важный вид. Сейчас у него спросят литературный совет. А то и дадут почитать то, что писалось так, для себя, в стол. Но хочется узнать мнение.

Незнакомец взял его за плечо, нарочно останавливая. Храмов повернулся. Запавшие глаза приблизились:

— Вы Храмов?

— Да. Я.