Ракетный центр Третьего рейха

Пенемюнде больше не было. Чудо-оружие не принесло Германии победу. Мы вспоминали нашу реакцию в тот вечер, 8 сентября 1944 года, когда услышали, что первая Фау-2 запущена против Англии. Мне кажется, почти все сотрудники Пенемюнде сочли это подтверждением отличной инженерной работы, а не военной победы. Каждый из нас в глубине души знал, что к тому времени война зашла слишком далеко, поэтому A-4 не сможет существенно изменить мучительный ход истории.

Оказавшись среди живописного великолепия Гармиша, мы поняли, что в Пенемюнде были в своем роде оторваны от мира. Война казалась нам ненастоящей. Она воспринималась как неприятность, происходящая где-то в другом месте, как дьявол, по заклинанию коего уже тяжелая технологическая задача становилась невыполнимой и который лишь изредка обрушивал на нас свой гнев. Реальным мы считали решение ежедневных задач и долгосрочную цель, к которой стремились.

Мы часто обсуждали будущее ракетостроения в мирное время. Будут ли выделять на мирное освоение космического пространства столько же средств, сколько тратилось на разработку ракеты, несущей смерть и разрушение? И кто это сделает: какая страна или страны? Разговор неизбежно возвращался к нам, ибо мы с нашим опытом и техническими знаниями – единственные в мире носители научной информации о ракетостроении.

В первые дни нашего пребывания в баварском городе-курорте охранники время от времени намекали на наш переезд в США через несколько недель. Это породило множество слухов о будущем, а также развеяло наш первоначальный страх, будто нас считают политическими и военными преступниками. Одновременно ходили упорные слухи, что немецкие заводы демонтируют и вывезут за пределы страны. Подобная перспектива не очень радовала профессиональных инженеров.

Слухи о переезде в США получили новый импульс после одной из поездок подполковника О’Мары в USFET (United States Forces, European Theater – вооруженные силы США, европейский фронт) во Франкфурт-на-Майне 31 мая 1945 года. Мы тут же решили, что переезд неизбежен. Я волновался и о том, что будет с Ирмель и моей семьей, и о том, что мне придется сменить гражданство. Я отчетливо помню, что обсуждал эти вопросы с Хартмутом, сидя на лужайке в Гармише. Мы рассуждали откровенно, как пассажиры подбитого самолета, чудом избежавшего катастрофы, которые с легкостью бросают за борт то, с чем в обычных обстоятельствах ни за что не расстанутся.

Прямолинейность, с которой мы обсуждали возможность, и на самом деле желание, сменить гражданство, что всего несколько лет назад казалось бы немыслимым, заставила меня задуматься о сложностях, приведших нас в такое состояние. Вспоминая те дни, я не думаю, что у меня и моих коллег были причины, резко отличающиеся от причин большинства эмигрантов прошлых веков. Надеялись ли мы избежать неблагоприятных условий в родной стране и ожидали ли найти за рубежом работу, которая принесет нам личное благо? Если кто-то скажет, что это не так, он солжет. Разве личное благо не основное желание большинства эмигрантов? И дело не только в возможности продолжать работать в ракетостроении. Разве кто-то из нас отказался бы поехать в Америку, если бы нам сразу заявили, что не позволят заниматься разработкой ракет? Мы размышляли бы немного дольше, но в конце концов большинство из нас сделали бы такой шаг. Я не верил тогда и не верю сейчас, что ракетчики, равно как и любые другие специалисты, должны фанатично оставлять семью, дом и страну ради ракетостроения. Мы не суперинженеры, а обычные люди.

Время от времени группы или один человек отправлялись забрать багаж или оставшийся персонал в Оберйохе или уезжали в неизвестном направлении с лишением статуса немецкого военного. Некоторые возвращались через какое-то время, другие нет. Всякий раз, узнавая о таких поездках, о которых становилось известно буквально перед отъездом, я хватал давно подготовленные письма и посылки, бросался вниз в вестибюль, надеясь, что кто-то проедет через деревню, где осталась Ирмель, или сумеет передать весточку моим родителям на севере Германии. Но мне не удавалось этого сделать. Постепенно мы становились беспокойнее, ибо не понимали, почему нас до сих пор держат на одном месте. Уже изучили наше политическое прошлое, и не нашлось ни одной причины для нашего преследования.