Рампа и жизнь

– Что? Теперь возвращаться в Москву? – сказал он. – После такой сенсации? Что? Гест с ума сошел? Немедленно телеграфируйте в вашу сумасшедшую Москву, что Гест отвечает за все!

Немирович-Данченко грустно помалкивал. На душе у него, видимо, скребли кошки.

– Вот, когда вы вернетесь в Москву, Владимир Иванович… – начал, было, я.

Немирович-Данченко грустно отрицательно покачал головой.

– Нет. Я останусь здесь. Я предпочитаю здесь быть собакой и лаять на луну, – процитировал он из «Цезаря», – чем ехать в Москву к таким друзьям и товарищам!..

– Что же вы будете делать здесь, Владимир Иванович? – спросил я.

– А вот господин Гест устроит меня ламповщиком в какой-нибудь театр…

Гест расхохотался и обнял Немировича.

И я не знаю, было ли в этом какое-нибудь участие Геста или нет, но через несколько дней Немирович-Данченко получил от знаменитой кинематографической фирмы «United Artistes» приглашение на должность режиссера с жалованием в 25 тысяч долларов в год. Немирович-Данченко сорвал третий и на этот раз огромный банк. В качестве его, как говорят французы, adjoint’a поехал с ним и С. Л. Бертенсон, который и до сих пор благополучно пребывает в Холливуде. Бертенсон, о котором я всегда храню память, как о благородном, достойном и знающем человеке: явление, к сожалению, очень редкое в театральном мире.

Исправленный и дополненный пушкинский Германн.

…Растянувшись на диване в импровизированном директорском кабинете, Немирович-Данченко с невероятным наслаждением, потихоньку, с чувством, с толком, с расстановкой, потягивал белое французское вино и вдруг произнес нянькину фразу из «Дяди Вани»:

– «Давно я, грешница, лапши не ела…»

Ему дьявольски хотелось спать, сказалось невероятное нервное напряжение последних дней: сорвать такой банк – это даром не проходит.

На другой день газеты захлебнулись от восторга и театральный Нью-Йорк валом повалил.

Немирович-Данченко шутя говорил мне:

– Это вы, Леонидов, душа моя, привезли успех! У вас легкая рука! Ох, легкая!

И в течение нескольких недель мы не только покрыли все убытки, но и изрядно заработали. Все стало на свои должные места. В труппе водворилось благоденствие и мирное житие.

Москва была пристыжена и прикусила язык.

Но рана в сердце Немировича-Данченко осталась, и, человек с характером, он решил больше в Москву не возвращаться.

* * *

«United Artistes». Знаменитое кинематографическое общество, Дэвис, Чаплин, Фербанкс, Мэри Пикфорд, Гиш, директор-распорядитель Шенк. Сливки американского кинематографа.

Но…

Однажды Генрих Гейне зашел в какую-то немецкую пивную и у хорошенькой буфетчицы спросил:

– Есть ли у вас ирония?

Буфетчица, потупив глазки, скромно ответила:

– Многоуважаемый господин! У нас есть все сорта пива, но иронии у нас нет.

– Почему же нет?

– Нет спросу, многоуважаемый господин.

Так было и с «United Artistes». У них были огромные таланты, дубовые сценарии, колоссальные деньги, сногсшибательный успех у черни, но… «иронии» у них не было. Конечно, такие гениальные люди, как Чаплин, понимали это и неоднократно ставили этот вопрос на очередь, заговаривали о реформах, о художественных нововведениях.

И тут «подвернулся» Немирович-Данченко. Иосиф Шенк, директор-распорядитель, понял, что можно позволить себе такую роскошь: «нанять» Danchenko, создателя МХТ, его директора, и, как говорят, известного в России драматурга, к тому же поставившего сенсационную «Карменситу», – и какое имеет значение еще 25 тысяч?! Капля в море! Пусть будет консультантом, а там видно будет.

И тут у Немировича-Данченко началось томление духа.

Какие бы он ни представлял проекты, отношение к ним было всегда скептическое: как в берлинской пивной, здесь были все сорта пива, но «иронии», изюминки, не было. Он сделал для синема «Бурю» Шекспира.

– Ерунда, неинтересно, для нашей публики не подходит! Это скучно, неинтересно и что это за Ариэли, Калибаны? Кого это интересует? Это в Америке не может пройти.

И сидел Danchenko в своем кабинете и думал: как объяснить слепым, что такое красный цвет?

Так прошел год, тяжелый год. Может быть, самый тяжелый в жизни гениального человека. И все чаще вспоминалась далекая, уютная Москва, серый занавес, Камергерский переулок.

В это время на юге Франции умирает А. И. Южин, старый соратник и верный друг. Заныло сердце, все холливудское – пошлое, омерзительное, показалось еще более хамским и еще более омерзительным.

Тогда Немирович-Данченко идет на телеграф и пишет Станиславскому такую телеграмму:

– «У свежей могилы нашего общего друга подадим друг другу руку и начнем снова работу на пользу русского искусства».

А в Москве давно уже царила паника, там давно уже стали почесывать затылки.

Конечно, все эти новоявленные «системы» Станиславского были, возможно, великими откровениями в теории искусства, но уже кое-кто поговаривал:

– Систему выдумал, а сам стал играть хуже… много хуже.

Немирович-Данченко триумфально возвратился в Москву, был триумфально встречен, и тут начался самый блестящий период его жизни.