Рампа и жизнь

Очевидно, в словах музыкального критика была какая-то доля истины. В то время, как качаловская группа подвизалась в Европе, Немирович-Данченко оставался в Москве, как мы уже говорили, чтобы караулить помещение Театра, предохранить его от всяческих покушений, всегда возможных в те безответственные времена.

Но без дела Немирович-Данченко сидеть не мог, и тут он задумал создать музыкальную студию.

Набрал молодежи, уже советской, и начал культивировать оперетку, которую любил и очень жаловал. Сначала он ставил «Дочь Мадам Анго», потом воплотил такой перл, как «Перикола» Оффенбаха, взялся за «Лизистрату» в 1923 году, а в 1924 – за «Кармен».

«Кармен» он ставил не в подлинном ее виде, а по-своему переделав либретто, порядок действия, – вообще по-новому приступил к партитуре, назвал ее «Карменситой», но, конечно не изменил ни одной ноты: пиэтет к Бизэ был непоколеблен.

Студия в Москве имела огромный успех.

И вот, когда качаловская группа возвратилась домой, Немирович-Данченко взял отпуск и, по своему старому обычаю, отправился в Карлсбад, чтобы пройти курс лечения, которому следовал всю свою жизнь.

* * *

Зажигательная и веселая «Дочь Мадам Анго» родилась в Москве 16 мая 1920 года. Немирович-Данченко работал над ней около года. Премьера состоялась, когда наша группа артистов МХТ была по ту стороны Москвы, у белых. Эта группа называлась качаловской.

Премьера «Периколы» состоялась в 1922 году, 14 июля.

Приехав в Берлин, он по-дружески навестил меня, и тут я его атаковал насчет Музыкальной Студии. Дело это было интересное и антрепренерски привлекательное.

Как раз в это время в Берлине гостил наш американский приятель, Морис Гест, я представил его Немировичу-Данченко, и не успел Немирович-Данченко выпить первый глоток карлсбадской воды, так контракт на Америку был им подписан.

По моему плану труппа Музыкальной Студии приехала в Берлин в январе 1925 года и немедленно дала свои представления в Berliner Theater.

Увы! Ожидавшегося успеха не было, и особенно в штыки была взята «Карменсита». Известный музыкальный критик Ад. Вейсман текстуально написал:

«Владимир Иванович, вы на этот раз ошиблись».

– Посмотрим, – ответил ему Немирович-Данченко, лукаво улыбнувшись. Отсутствие полного успеха он объяснил:

– Мы привезли вещи, в Европе хорошо известные, вещи с давно установившимися канонами и штампами. К ним привыкли, их знают, и всякое покушение на перемену, хотя бы в мизансценах, всякий новый подход здесь считают преступлением: в данном случае мы встретились со староверами оперетты. Особенно ревниво они, немцы, относятся к Жаку Оффенбаху, который, будучи кельнским немцем, подарил французам славу создателей классической оперетты. Поедем в Северную Америку: там страна новая, не зараженная никакими национализмами: там посмотрим и разберемся, кто ошибся, кто не ошибся.

После гастролей в Дрездене и Лейпциге, Музыкальная Студия, во главе со своим создателем, направилась на завоевание Океана.

Я остался в Берлине, и вместе с Немировичем-Данченко поехал неизменный С. Л. Бертенсон, которому пришлось заменить меня, по моей просьбе, что он прекрасно и дружески выполнил, имея уже солидный заграничный административный опыт.

По моему совету, Гест открыл сезон «Лизистратой». Для открытия пригласили Шаляпина, который произнес несколько теплых слов по адресу Студии и ее создателя Немировича-Данченко.

Успех был, но успех того сорта, который французы называют «Succes d’estime». Бертенсон держал меня в курсе дела, все время посылая телеграммы за телеграммами.

Но сенсации не было. Не было «Царя Федора». Критики заявили, что в постановке нет опереточной изюминки, нет интригующего оформления.

Я начал себя упрекать, что не поехал вместе с театром. Это ведь, как в жизни: когда находишься при беде, то ее как-то легче перенести, чем ее воспринимать на расстоянии, да еще таком, как Берлин – Нью-Йорк. И когда я прочитал в нью-йоркских газетах, что спектакль «Периколлы» – спектакль на одну ночь, т. е. сегодня вечером вы сыграли, а к утру вы уже в другом городе, – то посыпал главу свою пеплом.

Получаю телеграмму от С. Л. Бертенсона с просьбой о немедленном выезде в Нью-Йорк. Чувствую, что вызывают лечить мертвого.

Свой третий банк Немирович-Данченко явно проигрывал по всем швам.

Приезжаю в Нью-Йорк. Погода отвратительная, серо, мокро. Встречает меня кислый Бертенсон и доверительно сообщает, что все против меня: и Немирович-Данченко, и Гест.

Немирович-Данченко жалуется, что я втянул его в «такую историю», а Гест, что я подбил его на дело, явно для Америки неинтересное. Оба они были не правы. Немирович-Данченко верил в свою студию, в свои создания, а Гест знал, что от Немировича-Данченко могут идти только создания первоклассно художественные.

Бертенсон рассказывал:

– Немирович-Данченко бранится, что вы не поехали вместе с Театром, а Гест, что вы втравили его в авантюру; из Москвы сыпятся дикие телеграммы, что, мол, скомпрометированы все предшествующие успехи и на Немировича-Данченко ополчились все его давние недоброжелатели и завистники. Даже Москвин и тот осыпал его оскорблениями.