Рампа и жизнь

– У нас есть три верных дела: швейные машины Зингера, конфеты Жоржа Бормана и братья Адельгеймы.

Братья Адельгеймы! Всероссийская известность.

Роберт и Рафаил.

Оба – с высшим образованием, инженеры-технологи. И, кроме того, оба окончили драматическое отделение Венской Консерватории. Были выдающимися полиглотами, в совершенстве владели европейскими языками. Всю жизнь учились и всю жизнь работали, работали неустанно.

Помимо всего этого, Рафаил был исключительным пианистом, а Роберт блестяще окончил курс пения в Италии. Изучали фехтование (нужно было для «Гамлета» и «Кина») и вообще, как говаривал Пушкинский Сальери:

– «Ремесло поставили подножием искусству…»

Родом были из зажиточной московской семьи. Третий брат был очень известным московским зубным врачем, жил как раз в том доме на Лубянке, где потом водворилась знаменитая Чека.

Большая редкость: в братьях Адельгеймах не было ничего от Шмаги.

Джентельмены, безукоризненно воспитанные и прекрасно одетые люди, спокойные во всех обстоятельствах жизни, очень своеобразные, с милыми причудами, очень часто не от мира сего.

Ни карт, ни пьянства, ни дебошей, ни бахвальства, ни шумных появлений в ресторанах, ни амикошонства, ни исканий в прессе, ни заискиваний в публике.

Играли они классический репертуар: «Гамлета», «Отелло», «Разбойников», «Уриэля Акосту», «Кина», «Короля Лира», «Шейлока» (в свое время царская цензура потребовала от Роберта в роли Акосты изменения грима, так как нашла, что он очень походил на Христа).

Вместе с этим они играли и современные вещи, как «Кручина» Шпажинского, «Трильби» и «Казнь» драматурга Ге. В «Казни» Роберт был исключительно блестящ и искрометен, никто в России лучше не играл Годда.

Автор «Трильби» и «Казни» Г. Г. Ге тоже и сам был с наклонностями «вечного странника»: актер Александринского Театра, он в каникулярное время набирал труппу и колесил с ней по огромным пространствам России. И тоже как-то стоял в стороне от шумной актерской колеи, жил чудаковато в собственном доме, был окружен самыми невероятными зверями и птицами, которых свозил со всех концов земли. Однажды на таможне его попросили «предъявить» багаж. Ге открыл ящик и «предъявил» живого крокодила, которого звали Мишей.

Адельгеймы никогда не занимались актерской общественной жизнью, не появлялись ни на каких съездах и знали только одно: колесить по России, которую беззаветно любили.

Они имели полный театральный гардероб для своего репертуара и, в случае надобности, легко могли обойтись без предпринимателя. Но, если таковой находился и если он подходил для них по своему характеру и, главное, по воспитанию, – то они охотно принимали его услуги и были тоже своего рода беспроигрышной лотереей.

Потому что Адельгеймы – это, прежде всего, аншлаги. Любовь Адельгеймов к театру была исключительная и до краев заполняла их существование. Это невольно отразилось и на их личной жизни: они были холосты, у них не могло быть оседлости, и, если как у Роберта, случались какие-то увлечения, то все это было мимолетно.

Они были талантливы, пересмотрели в России и заграницей всех великих мастеров сцены и, как пчелы с цветов, собрали с них мед искусства и внесли его в свое собственное творчество, разукрашивая свои находки собственной филигранной отделкой.

Огромный труд и на редкость добросовестное отношение к делу.

И не было такого города, такой театральной дыры, в которой бы ни играли братья Адельгеймы.

Если находился сарай, в который зрители являлись со своими креслами и стульями, – Адельгеймы играли в этом сарае. Но… надо отдать им справедливость – и в этом сарае они играли с такой же тщательностью, как и на лучшей столичной сцене: так же приходили за два часа до начала спектакля, так же тщательно гримировались и так же незримо волновались перед первым выходом на сцену.

Это были, в полном смысле слова, апостолы и проповедники русского театра, и, когда большевики дали им звание народных артистов, то это были самые заслуженные в мире звания.

И, вместе с тем, при большевиках они уже работать не могли или не хотели: «были несозвучны эпохе».

И я всегда с волнением вспоминаю такую сцену.

Берлин. Сижу как-то дома, звонок. Иду к двери, открываю – передо мной Роберт Адельгейм.

Мы бросились друг другу в объятия и не заплакали, а зарыдали.

О чем? О своих личных жизнях?

Едва ли! Что личная жизнь? Личная жизнь всегда как-то устраивается. И я устроился, и Роберт ехал в Италию к единственному своему сыну.

И, если подумать и по чистоте признаться, мы плакали о русском театре, несравненном и любимом, об единственном смысле нашего на земле существования.

Мы плакали о Потонувшем Колоколе, под звон которого, серебряный и сладостный, мы прожили свою жизнь, – прожили радостно, горячо и, может быть, и не совсем бестолково.

Мы плакали о незабываемой родине нашей, все пути-дороги которой мы своими ногами вытоптали, для которой, как верные сыны, работали.

Мало ли о чем можно долго и горько плакать? Плакать, когда «народный артист» не может больше играть для своего народа.

Бедный Роберт!