Рампа и жизнь

Я подписал с Шаляпиным контракт на ряд европейских стран.

За каждый спектакль, по три тысячи долларов. Начинаем с Варшавы.

Шаляпин останавливается в «Бристоле». Я неподалеку, в «Европейской». По разным соображениям, я никогда не останавливался с ним в одном и том же отеле.

И сейчас же около Федора Ивановича, как бесы в октябре, закружились благоприятели.

Благоприятели первым долгом затащили его в «Фукетц», где были сосредоточены лучшие коньяки Варшавы, якобы оставшиеся еще от времен Наполеона.

И началась баталия.

Мне становится известно, что за три дня до концерта, каждую ночь Шаляпин возвращается домой «мокренький»…

Что делать?

Он не гимназист, я не инспектор.

Но сердце у меня начало побаливать. Быть беде!

– Пересушит связки, иди потом, доказывай!

За час до концерта являюсь к нему в «Бристоль» и застаю его во всем параде. Фрак на нем сидел восхитительно. Вид сияющий и как будто вполне благополучный.

Садимся на извозчика и подкатываем к театру.

У подъезда толпа неслыханная.

Пробрались за кулисы. Настроение у издерганного Федора Ивановича неожиданно изменилось. Раздражен. Печален. Взгляд потухший.

Оставил его одного в уборной и не успел дверь за собой закрыть, как слышу и ушам своим не верю: Шаляпин разговаривает сам с собой… И как разговаривает, и что говорит!

– Боже, – слышу я, – Бог Авраама, Исаака и Иакова! Не оставь меня в эту трудную минуту. Пожалей не меня, но детей моих. Верни мне голос на один только час. Всего на один час. Ты сотворил небо и землю в один день. Не отвергни меня, как Бориса, от лица Твоего. Укрепи Твой дар драгоценный, прости меня и мои согрешения, вольные и невольные…

Я, как ни в чем не бывало, постучался в дверь.

– Скоро начинать, Федор Иванович, – сказал я.

– Начинать-то начинать, да начиналки нет, – мрачно ответил Шаляпин, – прийдется, Леня, перенести концерт!

Меня в жар бросило.

– Никак нельзя, Федор Иванович, у нас нет свободных дней.

– Я не могу петь сегодня. Горло пересохло. Ни один звук не идет. Молился Богу, просил Бога – ничего. Не слышит. Не отвечает.

– Успокойтесь, Федор Иванович. Все будет хорошо. Выйдете на эстраду, и зал, овации, аплодисменты, и все станет на место.

– Не сегодня, – отвечал он, – не сегодня!

Я выскочил пулей и, как в воду бросился, велел давать занавес.

По программе концерт начинался выступлением шаляпинского аккомпаниатора, весьма посредственного пианиста.

Этот самонадеянный музыкант не нашел ничего лучшего, как угостить варшавян… Шопеном.

После «Вальса» и «Ноктюрна» бедняга прибежал за кулисы потный, растерянный и явно убитый.

Пот с него катился градом, воротник смок, можно было подумать, что верст двадцать он бежал без передышки.

– Трудная публика, ох, мать моя, трудная, – не переставая лепетал незадачливый Епиходов.

Все это окончательно доканало бедного Федора Ивановича.

Я чувствовал, что у меня земля горит под ногами, но…

Была единственная надежда: услышит боевой сигнал и оживет! А может и нет?!

Одним словом, был я в положении той бабы, которая с печки летит и, покуда на пол грохнется, семьдесят семь дум передумает.

Но вот Шаляпин встрепенулся и обычным своим завоевательским шагом пошел на сцену.

Боже мой! За целую жизнь я таких оваций никогда не слыхал. Зал трещал. Громы небесные, казалось, падают на бедные человеческие головы. Минимум пять минут длилась восторженная встреча, буря рукоплесканий, такой сердечный прием, какого и в России Шаляпин, наверное, не находил.

Но вот послышались глинкинские аккорды и Шаляпин вступил:

«Уймитесь волнения страсти…»

И меня снова обдало холодом.

Опять аплодисменты, но уже на пятьдесят градусов ниже:

– «Succes d’estime».

Может быть, распоется?

Увы!

Аплодисменты есть, но градус все больше и больше понижается. Я готов бежать из театра, закрыться с головой одеялом и молить Бога о том, чтобы скорее пронеслись эти страшные часы.

Одним словом, когда я перед вторым отделением посмотрел в зрительный зал, он был наполовину пуст. Второе отделение – полный провал.

Шаляпин сказал:

– Ну, идем на Голгофу. Помоги нести крест.

И я не нашелся, что ему ответить.

Я сидел перед шаляпинским гримировальным зеркалом, зажав голову руками, и не узнавал в зеркальном отражении ни его, ни себя самого.

На извозчике, после концерта, я довез постаревшего, сгорбившегося Шаляпина до «Бристоля». Не знаю, спал ли он в эту ночь.

Наконец забрезжил день.

Потом принесли газеты… Долго я не хотел до них дотрагиваться. Но потом бросился, как в воду…

Боже мой, что в них писали! Как бы хотелось, чтобы это был сон. Вот проснулся, и никакой Варшавы, а я снова в Харькове, в родном доме, и никаких концертов, никаких газет. Выглянул в окно. Блестящий город, прелестный день, бегут трамваи, снует нарядная толпа, что-то есть, действительно, от Вены. И какие все счастливые люди! Никаких концертов они не устраивают.

Ну, что же дальше?

Ах, куда не шло и где наша не пропадала!

И по какой-то непостижимой интуиции, я направился в государственный оперный театр, чтобы повидать директора.

Директор, пан С., немедленно меня принял.

«Хочет поиздеваться над москалями!» – пришла в голову невольная мысль.