Рампа и жизнь

Шаляпин, Федор Иванович, казанский мещанин, животишко, как говаривали русские в старину, – Шаляпин – великий артист, несравненный художник и поэт, умер в тот самый короткий момент, когда, покидая Россию, он переступил через русскую границу. В этот самый миг закатилось солнце русского искусства, гордость России, которую умом не понять, аршином общим не измерить и в которую можно только верить.

Шаляпин, очевидно, не очень «поверил» в нее и, немало полукавив, упросился Федор Шаляпин в вагон тогдашнего комиссара по иностранным делам Литвинова, который по советским делам ехал заграницу.

Литвинов, человек культурный, европеец, вывез Шаляпина заграницу. И вот, когда комиссарский вагон остановился на рижском вокзале, из него вылез труп Шаляпина, отпущенный в отпуск, по хорошо найденному слову Бисмарка. Вылезло тело Шаляпина, казанского мещанина…

А артист Шаляпин где-то погребен там, в России, на неизвестном кладбище, и, может быть, в общей могиле, бескрестной и ненаходимой.

В эмиграции это был казанский мещанин, и ничто мещанское ему не было чуждо. Был он мелко-расчетлив, дрожал над копейкой, никогда ничего не дал никому.

– А кто мне давал? – всегда отвечал он этой корявой, чисто мещанской фразой:

– «А кто мне давал?»

Своим бывшим товарищам, которые часто, на российских сценах, делили с ним упоительные успехи, почти ничего не давал, никому не помог («а кто мне помогал?») и не любил, когда эти бывшие друзья его беспокоили.

– «А кто мне давал?»

Так хотелось ему ответить:

«Ох, давали, Федор Иванович, и как еще давали! Щедрой рукой давали: и „беспутный гений“ Мамонт Дальский вам давал, там в „Пале Ройале“ и приобщил вас к великой русской реалистической культуре в актерском искусстве – а это дорого стоит – и Коровин вам давал, а Рахманинов сколько давал! Ваш первый учитель пения в Тифлисе, прекрасный певец и просвещенный педагог, пропагандист русской музыкальной школы Д. А. Усатов, а В. В. Андреев, первоклассный балалаечник, столь блестящий рассказчик и балагур; а глубокий знаток и ценитель русского музыкального творчества, Государственный контролер, Тертий Филиппов, любитель и знаток русской песни; Савва Мамонтов, меценат и деятель русского искусства; композитор М. М. Ипполитов-Иванов, В. В. Стасов, основатель „Могучей Кучки“, оказавший большое влияние на ваше творческое развитие, а историк В. О. Ключевский, а Максим Горький, а И. Труффи, талантливый провинциальный дирижер, который тоже вам помог в ваших первых шагах на столичной сцене[3].»

Сколько таких садовников было в вашем волшебном цветнике!.. Но они умели давать так, что никто – и вы в том числе – не замечали этого. То есть, щедрой душой давали Вам по-настоящему, по-русски, по-Божески. И левая рука не знала, что делала правая. И в рот не заглядывали.

Так как у меня вся моя жизнь, с самого детства, проходила через призму театральности, то когда я бывал у Шаляпина, мне иногда казалось, что я пришел и сижу в доме найденовского Ванюшина. Вот, на председательском месте, сидит сам Ванюшин и, вокруг него, эта бедная, забитая ванюшинская семья. И семья была особенная: сидящая на горячем месте и одного страстно желающая: поскорей ускользнуть от папашиных глаз, в которых поблескивает этот холодный, неумолимый стальной блеск, который еще в Петербурге, на заре юности, заметил Дальский.

– Ишь вот вы какие… А мне кто давал?

Дети боялись его панически. Это чувствовалось.

Сезон наш в Берлине в 1927 году в анналах берлинской оперы значится историческим.

Конечно, произошел очередной скандал с Э. Купером, но все быстро прошло, уладилось и гастроли прошли триумфально.

Голос его звучал еще по-российски, пластинки были еще свежи, и иллюзия прежнего величавого Шаляпина сохранилась вполне.

Но для немногих, посвященных и искушенных, уже вполне выяснилась драма раздвоения.

Та самая драма, которая могла бы быть описана Эдгаром По или Стивенсоном.

В России великий артист любил общество писателей и художников. С ними он вел бесконечные дружеские беседы, обсуждал создаваемые им образы, прислушивался к их советам и мнению.

Здесь, заграницей, все это его уже не интересовало. Он начал довольствоваться компанией прихлебателей, льстецов. При них он распоясывался во всю, а однажды «разошелся» и в присутствии Рахманинова.

Рахманинов постучал средним пальцем по столу и глухо сказал:

– Федор…

Федор вздрогнул, что-то далекое, дорогое и забытое возникло на миг в душе, он съежился, как Мефистофель перед крестом, и налег на виски.

И еще по старой памяти, боялся он Горького.

…В 1934 г., на летний отдых, в Карлсбад, приехал из Москвы В. И. Немирович-Данченко и привез ордера на возвращение в Россию, подписанные знаменитым Енукидзе, тогдашним халифом на час.

По этим ордерам разрешался въезд в СССР Ф. Шаляпину, М. Чехову, Е. Лансере, Е. Рощиной-Инсаровой и, полагаю, не без участия В. И. Немировича-Данченко, автору настоящих воспоминаний.

Вместе с этими ордерами Немирович привез и «устную буллу» Сталина специально для Шаляпина.

– Пусть приезжает. Дом дадим, дачу дадим, в десять раз лучше, чем у него были!..