Рампа и жизнь

Шаляпин мрачно выслушал и пробормотал:

– Мертвых с погоста не носят…

И потом:

– Дом отдадите? Дачу отдадите?.. А душу? Душу можете отдать?

И тут мне стало его до слез жалко. Какому орлу подрубили крылья! Какой творческий ум и сердце остановили в биении!

Да, он был уже не тот.

Душа отлетела. Осталось только вот это огромное тело, облеченное в великолепный лондонский костюм. Осталось дыхание, пропитанное египетскими папиросами, да потухший взгляд когда-то проникновенных глаз.

– Федор Иванович, не разучить ли новую оперу?

– Пускай медведь разучивает!

– А вот эти романсы, замечательные…

Берет тетрадку в руки, как-то пренебрежительно ее рассматривает, безвольным движением руки бросает ее на стол и опять говорит:

– Пусть другие поют, дружище, а мы свое отпели. Нас нужно на живодерню…

* * *

Он любил деньги, как деньги. В поездках почти ничего не тратил, кроме пустяковых расходов на гостиницу. В компаниях, когда подходили к платежу по общему счету, у него в жилетном кармане оказывалось всего пятьдесят франков. В России, по рассказу Коровина, это была традиционная трехрублевая бумажка.

Однажды мой брат понес ему в отель в Берлине гонорар за выступление, в расчете: один доллар – 4.20.

– Позвольте, – невольно сказал Шаляпин, – сегодня по газетам, доллар – 4.21.

Тогда я послал в банк разменять десять долларов и банк заплатил по 4.16.

Рапортичку послал Шаляпину.

Он посмотрел рапортичку, число месяца, все сверил и… ничего не сказал.

Человек он был честный. Однажды я спросил у него, как идет продажа его дисков в Швеции.

– Продано две тысячи, – ответил Шаляпин.

На другое утро позвонил мне по телефону.

– Я ошибся вчера, – сказал он, – не две тысячи, а тысяча двести.

Никогда не лгал, не хвалился и ничего не преувеличивал. Вообще о своей жизни ничего не говорил, был скрытен.

А годы шли.

Голос стал тускнеть и иногда вовсе исчезал. Вот семь часов, через час – начало спектакля или концерта, а голоса нет, как нет.

Тогда Шаляпин начинал не молиться, а разговаривать с Богом.

– Ну, что Тебе стоит? – спрашивал он, подняв глаза к небу. – Дай его мне на два только часа. Больше я у Тебя ничего не прошу! Я всем доволен. Но голос сейчас дай, исполни мою просьбу!

Такое обращение иногда ниспосылало ему некую успокоенность, и, странное дело, голос появлялся.

Но иногда молитва не давала результатов, и тогда Шаляпин приходил в бешенство, грозил небу кулаками и просто-напросто богохульствовал.

Что происходило в душе этого недюжинного человека?

Этот вопрос занимал и мучил меня немало.

И однажды, кажется, я нащупал разгадку.

Это было на каком-то обычном ужине в ресторане, в шумной компании, когда много выпили и наговорились, и навспоминались.

Шаляпин откинул голову на спинку дивана, на котором, посередине, председательствуя, он сидел один.

Глаза его были закрыты, лицо утомлено и измучено, руки повисли, как плети.

Казалось, что он задремал. Но нет, не задремал.

Правая рука поднялась и сделала вдруг останавливающий жест.

Все стихло.

И, не открывая глаз, как бы разговаривая сам с собою, Шаляпин медленно и проникновенно начал читать:

«Свинья под дубом вековым
Наелась желудей до сыта, до отвала;
Наевшись, выспалась под ним,
Потом, глаза продравши, встала,
И рылом подрывать у дуба корни стала.
– „Ведь это дереву вредит, —
Ей с дуба ворон говорит:
– Коль корни обнажишь, оно засохнуть может“,
– „Пусть сохнет, – говорит свинья, —
Ничуть меня то не тревожит;
В нем проку мало вижу я;
Хоть век его не будь, – ничуть не пожалею:
Лишь были б желуди: ведь я от них жирею“.
– „Неблагодарная! – промолвил дуб ей тут:
Когда бы вверх могла поднять ты рыло,
Тебе бы видно было,
Что эти желуди на мне растут“.»

– Понятно? – вдруг открыв глаза, спросил полупьяный Шаляпин, – понятно или нет?

– Понятно! – хором ответили на все согласные собутыльники.

– Ни черта непонятно! – ответил Шаляпин, – за это стихотворение (он так и сказал: стихотворение), всю современную русскую литературу отдам и моего друга Максима в придачу. Ну, а теперь давайте платить по счету и по домам. Ай, да у меня, кажется, денег нет…

И он полез по карманам и вдруг из жилета вытащил какую-то бумажку.

– Нет, пятьдесят франков есть. Довольно с меня будет, ай нет?

– Довольно, довольно, Федор Иванович, – кисло закричали собутыльники.

– Спойте «Дубинушку», Федор Иванович…

– Что-о? «Дубинушку»? Пусть медведь поет.

И пошел, пошатываясь, к двери.

– Боже мой, как вы читаете, Федор Иванович! Какой из вас драматический актер вышел бы…

– Драматический актер? – и Шаляпин круто обернулся, сжал руку в кулак и ушел.

* * *