Раненый город

Тем временем в кварталы к ГОПу и типографии пошла наша разведка. Все что можно собрать, стягивается командиром бендерского батальона в кулак для штурма горотдела полиции, в который раз переназначенного на шестнадцать часов. А на стороне врага уже нет растерянности, что была вечером двадцатого, и не тычутся бестолково в разные стороны его колонны, как это было вчера. Везде он нащупал соприкосновение с нами, и гудит от очередей малокалиберных пушек воздух, режут ухо свист и звонкие разрывы мин…

Сидим и ждем. Где обещанные танки и боеприпасы? Что это вообще за чертовщина и о чем в Тирасполе думают? Наконец, говорят, идут танки. Нам приказывают для обеспечения скрытности их передвижения прочесать кварталы от улицы Суворова до Днестра. Ночью там вновь были замечены снайперы. Растянувшись группами на три улицы, идем, слушая, не грянут ли поблизости выстрелы. Сзади начинается бой. А мы занимаемся черт знает чем! Дохлая затея… Надо было загодя разместить на крышах высоток собственных наблюдателей и снайперов. Пытаемся оглядеть район сверху, но и в одном, и в другом, и в третьем доме чердаки закрыты. Распоряжение из горисполкома… Никого не обнаружив, выходим к прибрежным переулкам и поворачиваем по улице Ткаченко назад. Второй раз иду по этой улице. Вернее первый раз шли, а сейчас бежим, потому что наверху, у ГОПа, гремит, во все стороны расползается бой, в который уже вступили так неуклюже прикрывавшиеся нами танки. И мы знаем, что нужны там, а не здесь.

56

Ни с того ни с сего начинают выть сирены гражданской обороны. Бросаю последний взгляд на обидно пустой мост. Никто не идет по нему, как два дня назад, на помощь Бендерам. Только перед створом железнодорожного моста стоит одинокая самоходная зенитка — «Шилка». Движется ее широкая башня с локатором наверху.

И в этот миг из-за знакомой девятиэтажки выскакивают самолеты и устремляются в сторону Паркан. В уши врывается реактивный гул и громкий, будто вибрирующий, то ли треск, то ли визг: «Р-р-р-а, ррр-р-а!». Самолеты задирают носы в зенит над мостами. От них отделяются и падают вниз темные капли. Ррр-р-а! Из воды у мостов стремительно поднимаются высокие, как огромные пирамидальные тополя, кипящие фонтаны. Черные тучи выбросило из берега Днестра в небо, и дороги с домиками за ней не видно больше. По саду в пойме, расходясь от взрывов кольцом резко вздрагивающих деревьев, мчится ударная волна. Да это же бомбежка! Вот тебе, бабушка, и Лихая!!!

Кажущиеся невнятными крики. С трудом фокусирую сознание на них.

— Ложись, лейтенант, ложись! — кричит прилегший на землю позади меня Кравченко. Рядом с ним распластался Гуменюк. Прежде чем в сознание успевает дойти смысл этих слов, я сам невольно пригибаюсь, и тут раздаются слившиеся в один громовой раскат удары. В грудь и лицо толчком бьет воздух. Грохот такой, что, кажется, после него ничего уже не будет слышно. Но затем кипящие фонтаны воды с шипением рушатся вниз, звенят по улице осыпающиеся оконные стекла. На парканском берегу продолжают оседать облака выброшенной в воздух земли. И над ними будто неподвижно застыл в попытке ракетой уйти вверх самолет. Ррр-р-ра! Он клюет носом и, уменьшаясь, начинает снижаться над горизонтом. Не падает, уходит. Но за ним потянулся дым!

— Горит, собака! — долетает едва различимый после обвального грохота в ушах крик.

— Боже ты мой, вот дерьмо так дерьмо! — ахает кто-то рядом со мной.

По-моему, это Витовт. То ли ему, то ли самому себе, как только что постигнутое откровение, выдаю:

— Это — война!

«Конфликт», «волнения», «беспорядки», «спор», «наведение «конституционного порядка» — все множество словоблудческих терминов, предназначенных для того, чтобы политики могли замаскировать очевидное, помогая гражданам как можно дольше прятать страусиные головы в песок, у нас на глазах перечеркнуто стремительным самолетным махом. До авиации дошло дело. Дальше — некуда! И для определения происходящего осталось только одно короткое верное слово — война. Во всей полноте его смысла.

Ну и придурок же я, что на все сто процентов это дошло до меня лишь теперь! Уже погибли первые товарищи, но все казалось, что этого не может случиться со мной. На войну пошел, как в чужой сад за черешней полез. Четверть страха, три четверти восторга от собственной смелости. А оно вот как может быть: не думал, не знал, за квартал от тебя бомба упала — и крышка, капут. Или ползай остаток жизни на костылях, дергая головой и помыкивая… Звенит в ушах. Подскакивает Крава:

— Лейтенант, какого черта ты стоял? Контузию или осколка захотелось?!

— А?! — Перевожу взгляд на него и честно отвечаю: — Не понял я тебя…

Кравченко сокрушенно качает головой: нельзя, мол, так.

— Да ладно тебе, Крава, — храбрясь говорю я, — от бомб осколки и волна разлетаются на восемьсот метров, а тут подальше будет. Что же, сразу с землей целоваться?