Раннее, раннее утро

— Это ты? — спросила она и снова отвернулась к телевизору.

На экране пылало какое-то здание; из окон вылетали длинные, зеленые языки пламени. Какие-то мужчины в блестящей резиновой одежде заливали огонь огромными зеленоватыми струями воды.

Отец молчал. Но страдание вдруг стало таким невыносимым, что он тихо спросил:

— А ты ничего не спросишь о братишке?

Девушка вздрогнула и обернулась.

— Ты сейчас оттуда? — спросила она.

— Оттуда…

— Его скоро выпустят?

— Наверное, скоро… Но разве это самое важное? — сказал он.

Девушка покраснела, но в темноте отец не заметил этого.

— Обо мне он спрашивал?

— Конечно… Первым делом о тебе спросил…

— Теперь я буду заботиться о нем, — сказала девушка.

Почему Ольга не дождалась его? — растерянно размышлял он. — Неужели ее слезы так мало значили? Никогда не поймешь, свое горе человек оплакивает или — чужое. Теперь на экране маленькие черные фигурки ползали по ажурным переплетам ферм. На самом верху, как свечи на новогодней елке, рассыпали искры невидимые сварщики. Это было ничуть не интересно, но девушка смотрела на экран. Может быть, она просто не хотела разговаривать с отцом. А может быть, хотела, но не решалась. Оба молчали. Наконец отец встал и с тоской на сердце побрел к себе в кабинет. За его спиной бормотал телевизор, и в ногах у людей огненным потоком ползла расплавленная сталь.

Перевод Н. Попова.

МОЙ ОТЕЦ

1

Он встает раньше меня и всегда успевает первый занять ванную. Я сразу угадываю, пил ли он накануне, потому что тогда он урчит сквозь зубы бесконечные, бессвязные мелодии. Стены ванной обладают каким-то особым резонансом, и вся она начинает гудеть, как раковина. Он распевает до тех пор, пока не закашляется. Кашляет он долго, с надрывом, так что все вокруг содрогается. Хорошенько обхаркав зеркало и стены и утихомирившись наконец, он намыливает настоящим «Пальмоливом» свои гладкие, пухлые щеки.

На душе у меня было тоскливо. Я выбрался из постели и побрел на кухню. Цана, по обыкновению, даже не взглянула на меня. Но сегодня мне показалось, что она чем-то взвинчена, потому что ее костлявое лицо пошло багровыми пятнами. Когда я был маленький, мне частенько доставались от нее подзатыльники, и теперь она, наверное, страдала от того, что уже не могла дотянуться до моей тощей шеи. Но я, забыв про осторожность, присел на лавку, и мы с ней почти сравнялись ростом. Она, тотчас зашипев, как разъяренная кошка, подскочила ко мне, но замахнуться не посмела.

— Это ты насикал в умывальник? — спросила она в упор, сверкая своими зеленоватыми глазами.

Вот оно в чем дело!.. Я ухмыльнулся.

— Интересно, как ты догадалась? — спросил я.

— Сразу видно…

— Значит, он здорово напился! — подумал я вслух. — Забыл даже кран открыть.

Глаза у нее так засверкали, что мне стало страшно.

— На месте твоего отца я бы вытолкала тебя в шею, — рявкнула она басом. — В кого ты уродился!

— Во всяком случае, не в тебя, — злорадно ответил я.

Это было более чем очевидно. Сухопарая, состоящая в основном из лицевых костей женщина не доставала мне даже до плеча. Тем не менее она, как старшая сестра отца, приходилась мне теткой. Цана не жила у нас, а только работала по дому до обеда. Каждый день, ровно в двенадцать, за ней заходил муж — банщик, тихий, робкий человек, почти без растительности на лице. Он молча жевал что-нибудь оставшееся с вечера, потом, как щенок, забивался в угол. Незадолго до прихода отца они шли домой.

— Мы, горцы, народ чистоплотный, — говорила Цана, проворно снуя по кухне. — Хоть и бедняками были, с виду никто бы не сказал… Твой отец был самым опрятным мальчиком во всем городе.

— Он и теперь пижон, — заметил я.

Она снова обернулась и гневно поглядела на меня:

— Об отце так не говорят!.. Кто отца не уважает, тот не человек!

Я вовремя сообразил, что не стоит сейчас раздражать ее, и замолчал. Да и спорить с ней опасно — того и гляди, засыплет старомодными сентенциями. Не дождавшись ответа, Цана махнула презрительно рукой и продолжала ворчать, не глядя на меня:

— Не знаю, куда идет мир, но не к добру. Такие, как ты, никакого общества не построят… Никакого!

— А я и не напрашиваюсь в строители.

— Вот и хорошо, — сердито отрезала она. — Иначе пиши пропало…

— Яйца всмятку? — дипломатично спросил я.

Она принесла поджаренный на решетке хлеб. Как бы то ни было, но эта кикимора заботилась обо мне больше всех на свете.

— Слушай, ты мне не дашь три лева? — спросил я немного погодя.

Она помедлила с ответом.

— Ты не вернул мне еще тех двух.

— Ничего, я отдам все сразу.

Она знала, что я всегда плачу долги. Цана была моим единственным кредитором, и я возвращал ей все до последней стотинки, помня, что в трудную минуту она меня выручит. Отсчитывая деньги, она обычно хмурилась, ворчала себе под нос, но я знал, что дает она мне их от чистого сердца.

— Ладно! — сказала она.