Раннее утро. Его звали Бой

Мы входим в комнату Нэнни О. Все собрались тут: Мария Сантюк, Иветта, Сюзон — все в рабочей одежде. Гранэ и тетя Кати — в халатах. Долли в пижаме. И еще один лысый господин в темном костюме, я узнаю его, это доктор, он лечил меня два года тому назад, когда у меня была свинка. Они загораживают постель Нэнни О. Дядя Бой подходит, расталкивая всех. Я — за ним. Нэнни О, наша старенькая милая Нэнни О, добрая, седая, внимательная нянюшка. Глаза ее закрыты и как бы даже запали. Мертвенно-бледные щеки, как у святой Мадлены Софии, жуткая бледность Лоране де Нара. Я кричу:

— Нэнни О, Нэнни О!

Сюзон хватает меня, прикрывает мне рот ладонью.

— Прошу тишины, — говорит доктор.

Дядя Бой встает на колени у постели Нэнни О, тихо зовет ее «my Nannie». Она слышит его, веки шевелятся, но глаза не открываются.

— У нее кровоизлияние в мозг, — говорит Гранэ.

— На полу, — говорит Сюзон. — Она упала, это я ее нашла.

— Много крови потеряла, — говорит Мария Сантюк.

— Почти всю свою кровь, — добавляет Иветта.

— Надо отвезти ее в больницу, — говорит доктор. — Немедленно. Иначе…

— Что иначе? — спрашивает дядя Бой, лицо его становится сразу бледным-бледным, и даже нос заострился.

— Я ничего не могу обещать, — говорит доктор.

Мама в вагоне. Ее ждет фонтан кактусов, похожий на огромный алмаз. И большие ночные кабачки дяди Боя. Парчовое болеро. «Heaven, I’m in Heaven». И папино: «Ты драматизируешь, Анни». Я возвращаюсь на лестницу, к Жизели, и валюсь рядом с ней. Но я не плачу, я не плачу.

Сюзон

С тех пор как бедную Мисс отвезли в байоннскую больницу, мсье Боя не узнать. Спокойный, рассудительный. Ужас, какой рассудительный. Машина его «бэби-спорт» скучает во дворе, рядом с машиной хозяйки и автомобилем мсье Макса. Мсье Бой заводит ее только в те дни, когда доктора позволяют свидания с больной, и он почти не пьет, во всяком случае, днем. Когда перед обедом я приношу на террасу портвейн с рюмками на подносе, он говорит мне: спасибо, Сюзончик, не надо, и то же самое — когда прихожу с бутылкой арманьяка после кофе в гостиную, где не так жарко (в этом году август выдался очень жаркий).

Это он попросил, чтобы госпоже Макс ничего не сообщали. Он попросил об этом еще до того, как перевез Мисс в больницу, а уж как она ужасно выглядела, бедняжка, когда я увидела ее, всю в крови, на полу ее спальни! И потом лежала в кровати, ну прямо как моя бабушка, что померла в прошлом году, только платочка, завязанного под подбородком, не хватало, самшитовой веточки в изголовье да святой воды в блюдечке. Сдается мне, она еще долго пробудет в байоннской больнице, и как оттуда выйдет, на ногах или ногами вперед, знает только Пресвятая Дева Бюглозская, ну да еще, конечно, Господь Бог. Но мсье Бой все равно сказал, что Анни не надо сообщать об этом несчастье, нельзя портить ей удовольствие от поездки в Париж и укорачивать ее даже на один из этих двенадцати дней.

— Удовольствие — дело святое, — сказал он.

А госпожа Жаки, разумеется, как и следовало ожидать, подняла хай. На другой день после несчастья она вошла в спальню хозяйки, как раз когда я принесла завтрак, и перед мсье Боем, который глаз не сомкнул всю ночь, и мадмуазель Долли, которая пришла поздороваться с хозяйкой, не стесняясь меня, как пошла, как поехала горланить, что в таких случаях получать где-то удовольствие — это сплошной стыд-позор, и что, мол, зачем вообще ей было ехать в Париж, госпоже Макс? Какая ее муха укусила? Кричала, что Париж — это место для богачей, для миллионеров, а не для таких, как мсье Макс, который вовсе не миллионер, тем более что его страховая компания на ладан дышит, и хотя он воображает себя принцем, живет-то мсье Макс, со своим гольфом, со своими фантазиями и английскими костюмами на деньги жены. В общем, завелась мадам Жаки. Выдала еще, что мсье Макс направо и налево всех поучает, в то время как ему самому следовало бы кое-чему поучиться. И что мадам Макс — плохая мать. И что ей надо отписать, даже телеграфировать, и сообщить все как есть, сообщить истину. Ис-ти-ну. Из нее прямо так и брызгало во все стороны этой истиной, из ее набитого рта и выпученных глаз.

— А кто займется тремя девчонками? — спросила она еще. — Бросить их, что ли, на произвол судьбы? Без надзора? Так вот, что касается удовольствий, то тут я обещаю вам самое натуральное счастье.

И давай поливать всех дочерей госпожи Макс: Жизель — ворчунья, у нее явно кишечник не в порядке. Надя — вся ободранная ходит, как пить дать принесет с пляжа какую-нибудь заразу, ждите, когда у нее температура до тридцати девяти поднимется, а то и до сорока, и кто, интересно, ухаживать за ней будет? Хозяйка? В ее-то возрасте? Мария Сантюк? Она весь день у плиты. Сюзон с Иветтой? На них все хозяйство и глажка. Хильдегарда, эта грубиянка, эта лицемерка, эта бессердечная девчонка? Ох уж эта Хильдегарда!

— Она все может, все умеет, вот только за сестрами последить ее ни за что не допросишься! — сказала мадам Жаки.

Но мсье Бой не дал госпоже Жаки закончить перечень несчастий. Он сказал своей сестре (и на этот раз совершенно серьезно, без улыбки):