Раннее утро. Его звали Бой

— Тогда пусть перестанет обращаться с ними, как… как с мужчинами.

От удара папиного кулака по столу опрокинулась солонка, бабуля собрала соль, бросив три щепотки через левое плечо. Она дымилась.

— Тебе не стыдно?! — крикнул папа. — Говорить такое о десятилетней девочке?!

Кипя от бешенства, надув щеки, бабуля протянула в мою сторону скрюченный указательный палец, она аж заикалась. Взгляни на нее, да взгляни же наконец! Мне на память пришли слова Жана про шипы в рукаве, и я улыбнулась. Бабка завопила, как оглашенная.

— Да что с тобой, — спросил папа, — ты не в себе?

— Посмотри, говорю тебе, посмотри на нее!

Я продолжала улыбаться спокойной широкой улыбкой, открывавшей, должно быть, щербатый рот десятилетнего ребенка.

— Ну смотрю, я смотрю на нее столько, сколько могу, у меня красивая дочь!

— А главное, чувственная, это просто… шокирует, тебя разве не шокирует? Эта улыбка, эти руки! Ты разве не видишь ее руки?

Я не шевелила руками, сложив их на краю стола, как меня учили. Папа вышел из себя.

— Что ее руки?! Что такого в ее детских руках?!

— Всюду лезут, все трогают, поглаживают…

— Тебе повсюду зло мерещится!

— Я вижу зло там, где оно скрывается. И я тебя предупреждаю!

— Спасибо, что предупредила. Но ты ошибаешься. Вот и все. Разговор окончен.

Она умолкла, но ее цепочки еще долго позвякивали. Вечером папа обнял меня и спросил: «Хочешь, уедем отсюда? Хочешь, купим себе домик и будем там жить одни, только ты и я?» Но я покачала головой. Нет, нет, не хочу, нам здесь так хорошо, что нам за дело до того, что говорит бабуля? Она такая старая, а потом ты же ей не веришь, так что мне все равно. Ни за что на свете я не покинула бы дом, где жил Жан, и мне даже вдруг показалось чудесным выносить эти пустячные наскоки, думая о нем. Это была не слишком дорогая цена за его присутствие, за постоянное лицезрение его красоты, за нашу растущую близость. Эта сцена при всей своей несправедливости не нанесла мне обиды, напротив. С того ужина я чувствовала себя подросшей, исключительной и даже роковой.

— Успокойся, папа, я не огорчилась из-за нее, я ее не слушала, нам хорошо в Наре, давай останемся!

Но он схватил мои руки, держал их у своего лица, прижимаясь к ним губами:

— Твои руки, твои девичьи руки!

II