Раннее утро. Его звали Бой

— Его нашли собаки, хотелось бы мне знать, что у них в голове. Собаки, которых натаскивают для погони за человеком.

Мой тонкий голос в лесу. Жалкий, смешной. Какая-то птица передразнивает меня, отвечает мне в тон — что это за птица? Сойка, я уверена, сойка стрекочет, о, Жан, оставь меня в покое. Впервые в жизни мать его побила. Кто тебе разрешил взять мою ночную сорочку, маленький воришка? Она, наверное, не надевала ее с брачной ночи, ткань местами слегка пожелтела. Кто тебе разрешил? Кто? Он вырывался, отбивался пальмовыми ветками, с травы на голове стекала вода. Она дергала за рубашку и в конце концов порвала китайские рукава, кажется, она плакала, но в тот день, когда на лужайку Нары упали пальмы — одна, две, три — Боже, как же она радовалась, пиная их ногами! Дрянь, дрянь. И поскольку на сей раз я безмолвно наблюдала избиение, накинулась на меня: «Жалко тебе их, да, жалко эти помойные веники?» Если б она могла, то убила бы и магнолии. А еще араукарию, она говорит, что это дерево-кошмар.

— Нина, не хотите поехать в Сен-Сальен?

— Зачем это?

— К морю, с лошадьми. Море, пляж — не хотите?

— Он из Пиньон-Блана сбежал.

— А…

— Что «а»?

— Ничего, Нина.

Он сильно действует мне на нервы своей манией твердить мое имя, вот теперь еще море, пляж, Сен-Сальен — с ним? Я убью его, кони танцуют на дорожке, усыпанной хвоей. Я говорю, мой голос уже не тонок. Алжирец сбежал из Пиньон-Блана, их заставляли рыть противопожарные рвы, их было восемь человек с лопатами на плечах и два солдата-надсмотрщика, они возвращались в лагерь. Мне это рассказали фермеры из Пиньон-Блана, фермерша (ее зовут Серафина) попросила у солдат позволения дать пленным хлеба (они в Пиньон-Блане сами пекут хлеб), солдаты согласились. Чтобы их отблагодарить, Серафина угостила их вином из собственного виноградника, они не отказались. Большой двор в Пиньон-Блане, овечий загон, двенадцать подклетей под дубами и кукурузное поле, листья как ленты. Серафина открыла настежь кухонную дверь, но еще не успела снять черную соломенную шляпу и развязать фартук на черном же платье, она перекрестила буханку хлеба, прижала ее к животу, режет большие ломти, раздает их восьми мужчинам, выстроившимся перед порогом ее дома, и наливает вино в два бокала, оплетенных и толстостенных, в них вино принимает вишневый оттенок. Солдаты вежливо говорят «спасибо», пьют, вишневое вино щиплет язык, это приятно, пленные жуют хлеб, это вкусно, Серафина сложила руки на животе, кукурузные ленты дрожат на ветру, война удаляется. И тут у молодого человека в феске закружилась голова, он отступил на два шага назад. В его голове крутятся пальмы. Он отступает еще на шаг, солдаты ни о чем не догадываются, они пьют, слегка запрокинув голову, возможно, им тоже снятся деревья, лето, легкие вещи. Серафина чуть не окоченела от страха там, на пороге своего дома, она предложила солдатам еще по бокалу вина, те снова согласились, им было хорошо, вольготно, они и не подумали обернуться, и когда в конце концов поправили на плече ремень винтовки, между ними двумя стояло только семь человек, все еще жевавших хлеб. Семь человек, но восемь лопат. Тогда война снова вернулась в Пиньон-Блан, солдаты обыскали дом, овчарню, двенадцать подклетей, даже перерыли сено в амбаре, тыча в него штыками. Они искали повсюду, оттолкнули Серафину, разбили бутылку с вином и бокалы, заперли семерых пленных в пекарне, пока не подойдет подкрепление. Мы выехали на просеку, похожую на ободранную поляну. Пильщики еще не пришли.

— Два дня он был здесь, в лесу, мы могли бы его увидеть, что бы вы тогда сказали?

— Мы не видели его, Нина, перейдем на рысь?

— Что бы вы тогда сделали?

— Свара хочет сменить аллюр.