Раннее утро. Его звали Бой

Имя «Хильдегарда» словно ударило меня, и я, мотнув головой, сказала:

— Не хочу.

— Come with me[7], — сказала Нэнни О.

— Не хочу, не хочу.

— А ну-ка изволь слушаться, — сказал папа, уже совсем не смеясь, — слушайся, гадкая девчонка!

Меня унизили, я упрямо мотала головой, кричала «не хочу!», оттолкнула Нэнни О. Тогда папа встал, мама тоже встала, даже быстрее, чем он, она удержала его руку, но все равно было уже поздно — я усвоила еще одну истину: когда взрослые перестают надо мной смеяться, они пытаются меня запугать, и я отшатнулась. Я боялась этого высокого человека со светлыми глазами, хотя и знала, что он добрый; он меня одолел. Обогнав Нэнни О, я побежала наверх. Одна лестница, вторая, коридор, красная дорожка, дверь, я стучу, спрашиваю, можно войти? Я плачу, но тихо, лицо не исказилось, нет никакой икоты. Я слышу, как он кричит, чтобы я вошла, вхожу, и меня обволакивает что-то мягкое, ласковое. Руки, вязаный свитер с коричневым рантом по бежевому полю, очень нежная щека, губы в моих волосах, и запах, о, я до сих пор его помню, я вижу граненый флакон, черную пробку и черные буквы на этикетке. «Polo Ten» от Найза, он вдруг распространился по всему пляжу, этот запах, я слизываю его со своих рук и уже не чувствую ни соли, ни водорослей, а чувствую только «Polo Ten». Мне кажется, что я слышу его голос, такой любимый голос, и он перекрывает шум океана.

— Идем, Креветка, погуляешь с дядюшкой Боем.

А еще он называет меня морской блошкой. И стрекозой, и beautiful[8]. Но никогда не зовет Хильдегардой. Никогда!

На горизонте — мама. Я вижу ее белую шляпу среди тамарисков на молу, у нее степенная походка. Странно, что я не вижу шляп сестер и Нэнни О. Ну и хорошо: я буду купаться с мамой одна, под водой мы станем целоваться, это будут медленные поцелуи с пузырьками, я их очень люблю. Потом я вцеплюсь ей в плечи и скажу: тяни меня, я твоя утопленница, и буду смотреть на край моря, на край света за ее купальным чепчиком. Мы выскочим из моря вместе и побежим, чтобы «встряхнуться», как она говорит, моя мама. Как же я люблю ее, как люблю! Люблю кожу ее рук и шеи, она у нее такая чистая, такая тонкая, гладкая, что видно, даже не дотрагиваясь, до чего же она мягкая. А какая у нее походка, спокойная и размеренная, с гордо поднятой головой, как у женщин, несущих воду где-нибудь в Италии или еще дальше, на островах, покрытых пальмами, на Таити или в Нумеа, да, хорошая походка у мамы, у госпожи Макс Берто-Барэж, урожденной Анни Малегасс, дочери жителя Ланд и девушки из Бордо. Ее белая шляпа приближается и делается все больше.

Если приподняться немного, можно увидеть за ней снятую бабушкой виллу, Гюр Жеритца; это у басков такие названия, хотя ничего баскского в этом трехэтажном высоком доме с островерхой треугольной крышей, собственно, и нет. Балконы и ставни выкрашены, разумеется, в красный цвет, любимый цвет басков, но к этому, да еще к скатертям столовой, сводится весь местный колорит Гюр Жеритцы. И хорошо, что так, поскольку бабушка говорит, что терпеть не может всякого фольклора; бабушка по-местному пишется «гранни», но я зову ее Гранэ (имена здесь произносятся не совсем так, как пишутся по-французски. Маму, Анни, все зовут Аннэ, тетю Кати — Кетэ, а дядю Жаки — Жаки). Гранэ не любит боя быков и баскских танцев, это очень важная дама, высокого роста, с прямой спиной, она носит платья из суры, на шее у нее ожерелья, в ушах — серьги в виде сверкающих бриллиантовых шариков, которые она почему-то называет «сонями», а почему? Ведь бриллианты не могут спать, они всегда смотрят на вас, вот и у нее глаза на ушах, у бабушки Гранэ. Еще она не любит Испанию, нашу соседку, она находит, что мыс Фигье — облезлый, река Бидассоа дурно пахнет, а испанцы, даже богатые, лишены всякой изысканности. Надо же так мучить глотку, как делают они, когда произносят «р», а эти «о» и «а» на конце каждого слова, Боже, как это вульгарно! Из языков Гранэ признает только английский, считает, что из уст каждого англичанина, даже самого бедного, льется жемчужный поток и где-где, а уж в Англии-то коммунистов никогда не будет, добавляет бабушка Гранэ. По-моему, их-то, коммунистов, она больше всего и не любит в Испании, не любит гражданскую войну, которая с прошлого года бушует по ту сторону Бидассоа и вообще по всей стране. Мне не раз говорили, что надо молиться, чтобы скорее кончилось это безумие, эта братоубийственная война, и чтобы все-все коммунисты перешли в другую веру. Иногда мне хочется спросить Гранэ, в какую же веру должны перейти коммунисты? Но я не спрашиваю и правильно делаю, Гранэ назвала бы меня дерзкой девчонкой и ответила бы: спроси у отца. А папиных проповедей я не желаю, вот и все.