Раннее утро. Его звали Бой

Я смеялась и говорила, что мадам слишком молода, чтобы иметь такую дочь, как я. В Ируне или в Фонтарабии мы покупали туфли. Сперва мне. Самые прочные покажите, говорила мадам Макс, mucho solido, она повторяла solido, и продавец понимал, он приносил желтые туфли на каучуке, и я их мерила, по размеру они мне подходили, да, по размеру подходили, а в остальном… Я терпеть не могу желтые туфли, но скрывала это и только повторяла: спасибо, мадам, а мадам Макс говорила мне: надень их сейчас, чтобы не было неприятностей на границе, и я подчинялась. Потом мы ехали в другой магазин, покупать белые туфли для Хильдегарды. Там мадам Макс говорила: mucho fino, самые изящные, и продавец приносил настоящие бальные туфли, белые, лаковые, с перепоночкой на подъеме. И Хильдегарда тоже надевала туфли из-за таможни. И мы гуляли по улицам Ируна и Фонтарабии в новых туфлях. Минут через двадцать обе мы мучились от боли в ногах, Хильдегарда в своих «мучо фино», а я в моих «мучо солидо». Тогда мадам Макс вела нас пить испанский шоколад в кондитерской под арками, помню, у этого шоколада был привкус корицы, я была очень довольна и посылала открытку в Мурлос. «Дорогие мои, я в Испании, мадам Макс купила мне туфли, я пью кофе с корицей, целую всех, Сюзон». Мадам Макс подписывала открытку, Хильдегарда тоже. Мы садились в машину, пересекали границу с новыми туфлями на ногах. Ноги болели ужасно, Хильдегарда говорила: надеюсь, таможенники не заставят меня выходить и маршировать, чтобы увидеть новые туфли. А у меня ноги опухали и болели, хоть плачь. И все равно я давилась от смеха, когда, пересекая границу, мадам Макс со своей очаровательной улыбкой говорила таможенникам:

— Нет, мне нечего декларировать, я просто показала дочкам Испанию.

А вот мадам Жаки так бы не говорила. О ней как раз можно сказать, что она суровая. Мария Сантюк говорит, что это у нее из-за колибацилл, из-за ее кишечных палочек. Не знаю, что это за палочки такие, знаю только, что из-за них она не может иметь ребенка, она все время лежит и терпеть не может детей, особенно Хильдегарду. По десять раз на дню я должна перестилать ей постель, и если она заметит хоть маленькую складочку, горе мне. Она орет, мадам Жаки, слышно с верхнего этажа и до самого низу, до кухни. Мария Сантюк говорит: иди скорей, Сюзон, поправь постель мадам Жаки, а если я встречаю по пути Хильдегарду, она мне говорит: осторожно, а то колибациллы сожрут тебя. Отношения между Хильдегардой и мадам Жаки нежными никак не назовешь. А вот между Хильдегардой и мсье Боем…

Мсье Бой, мсье Бой, я убираюсь в его комнате, стелю простыни, отобранные хозяйкой, ставлю вазу с гортензиями на стол, в ванну — его любимый одеколон. Он мне скажет: Сюзон, иди сюда, я… Устою ли я? Он может сказать что угодно, он же хозяин, молчи, Сюзон Пистелеб, дуралейка, смотри на море из окна, думай о купании 14 июля, он мне скажет, он мне скажет, все равно, что он скажет, они не стесняются, какое лето, какое лето…

Хильдегарда

Который час? Может быть, полночь, а может, час ночи, вилла Гюр Жеритца спит, но я не сплю. Чтобы случайно не уснуть, я положила в постель разрезной нож, обувную колодку, щетку для волос, все это колется, скользит и холодит, и у меня глаза остаются широко открытыми. Я лежу в маминой ванной комнате, тут моя спальня. Я не захотела спать в детской с сестренками (у них бывают страшные сны), и Гранэ решила выделить мне комнату на третьем этаже, где живет прислуга, но я отказалась. Не потому, что рядом будут спать служанки, я их люблю. Марию Сантюк я люблю больше, чем Гранэ, и иногда говорю ей это. Как было бы хорошо, если бы ты, Мария Сантюк, была моей бабушкой! Она начинает протестовать: замолчите, несчастная. Иветту я тоже люблю, она добрая, мы поем вместе, когда она гладит в прачечной. Но больше всех я люблю Сюзон, она красивая и веселая, и любит дядю Боя, она зовет его хозяин, я знаю, что в эту ночь она не спит, она его ждет, мы обе не спим. Еще не спит Нэнни О, она не совсем оправилась от своего недуга, я видела ее во второй половине дня, когда носила ей чашку чая на второй этаж, она сказала thank you, child[9] таким тихим голосом, и лицо у нее было серое, как те два помпончика из седых волос, которые она начесывает себе на лоб. Когда я уходила из ее комнаты, она заплакала. My boy will be home tonight and I’m sick in bed[10]. Это она его так прозвала, «Бой», а настоящие его имена Ришар Мари Антуан Обен, но никто никогда не звал его Ришаром или Мари, или Антуаном, а тем более Обеном.