Однако по причинам, которые требуют специального разъяснения, споры эти неизменно переходили в общефилософскую плоскость
, касаясь, например, математических истин или чисел «в себе» (если употреблять термины Б. Больцано, серьёзно повлиявшего на молодого Гуссерля) или вообще перебираясь в почти заоблачные дали философского платонизма. Гуссерль, как показывают факты, в течение всего раннего периода отслеживал эти темы, в конце концов выработав неплатонистскую позицию (в чем я уверена вопреки ряду распространенных оценок и суждений). Но это лишь одна сторона дела. Потому что, с другой стороны, в самых ранних произведениях и рукописях, погрузившись в конкретную работу над проблемой генезиса фундаментальных арифметических понятий, он – ещё не будучи профессиональным философом – никак не мог с той же тщательностью отозваться на вековые общефилософские споры. Это он сделает в своей дальнейшей многолетней творческой деятельности, когда продвижение вперед по найденной к концу пребывания в Галле феноменологической дороге время от времени будет подводить его к труднейшим фундаментальным вопросам общефилософского и философско-математического круга. «Кризис европейских наук», – упоминавшийся блестящий текст о происхождении геометрии и другие тексты «Кризиса…» – доказательство того, что Гуссерль постоянно обращался к темам и проблемам, непременно требовавшим выхода к общефилософской проблематике. Одновременно он в большей мере отдал дань конкретике анализа, в том числе анализа психологического, не особенно вдаваясь в вопрос о том, есть ли тут сколько-нибудь четкие границы между философией и психологией, а если есть, то где они пролегают. Он свободно переходил от одного аспекта – общефилософского, философско-математического, логического, психологического – к другому, от одного пласта материала к другому, соответственно, от использования произведений философов к ссылкам на психологов и логиков, тем более что в XIX веке это были подчас одни и те же авторы.Выскажу свое суждение, которое, возможно, покажется крамольным для тех, кто уже привык к внутрифеноменологической казуистике и, можно сказать, к некоторой идеологичности ригористических споров в истории феноменологии. История сложилась так, что споры о психологизме во второй половине 90-х годов XX века, участие в них Гуссерля, непреклонная позиция Фреге и других логицистов, – все это как бы отбросило длинную тень на попытки вчерашнего математика и начинающего философа погрузиться и
в психологический материал, свободно переходя, как сказано, через внутридисциплинарные границы. Такое оказалось возможным прежде всего потому, что сами эти границы в дисциплинах, на почве синтеза которых работал Гуссерль, еще не были очерчены так резко и решительно, как это случилось впоследствии. (И ведь еще отнюдь не доказано, что размежевание в соответствии с новыми границами, взаимообособление ранее объединенных наук в конце XIX и особенно в XX веке, было для этих наук только благоприятным прцессом…) Кроме того, природа генетической проблематики, заинтересовавшей Гуссерля, была такова, что именно движение через границы дисциплин обещало особое качество исследования, потенциально заключало в себе преимущества, почти что утраченные в силу последующих дисциплинарных дифференциаций.В отличие от авторов, сетующих на такое смешение исследовательских жанров в ФА, я крамольно полагаю, что синтетический, междисциплинарный характер ФА является несомненным достоинством этой ранней работы
, хорошо использовавшей – во имя прояснения числовых понятий – наработки различных дисциплин. Более того, именно опыт междисциплинарного синтеза, каким бы частным и скромным он ни показался в свете последующих открытий Гуссерля, на деле был по-своему парадигмальным как раз для этих открытий. Ибо феноменология (чего подчас не понимали и не принимали великие ученые вроде Фреге и до сих пор не приемлют некоторые логики и философские логицисты) по природе своей не мыслима – она и не возникла бы – без специфического соединения именно тех линий, которые почти естественно сливались в работе молодого ученого над понятием числа.