Ранние новеллы [Frühe Erzählungen]

Хоть и не занимая в Травемюнде номеров в курортном отеле (куда все равно не вписались бы), а живя где-то в городке, в местном парке они, будучи светскими людьми, чувствовали себя как дома; и я знал, что воскресными вечерами, когда я, уже давным-давно лежа под одеялом в одном из швейцарских коттеджей, мирно дремал под звуки летнего концерта, они, прогуливаясь в компании такой же молодежи под длинным навесом кондитерской в потоке курортников и отдыхающих, приехавших на один день, разворачивают бурную деятельность, ищут и находят взрослые развлечения. Там они и сцепились — бог весть как и почему. Вполне возможно, что во время неторопливого променада один всего-навсего задел другого плечом, и в соответствии со своими представлениями о чести они создали из этого повод к войне. Джонни, который, разумеется, тоже давным-давно спал и имел сведения о поединке только из вторых рук, высказался своим приятным, чуть приглушенным детским голосом в том духе, что речь, конечно же, идет о «девчонках», а это несложно было предположить, учитывая, каких передовых рубежей достигла лихость Яппе и До Эскобара. Короче, на людях они шум поднимать не стали, но в присутствии свидетелей односложно, сквозь зубы обговорили, где и когда должен решиться вопрос чести. Завтра в двенадцать, там-то на Лойхтенфельде. Здрасьте! И при этом присутствовал и обещал быть на поле брани балетмейстер Кнаак из Гамбурга, maitre de plaisir[72] и распорядитель на раутах.

Ни Джонни, с упоением предвкушавший битву, ни Братштрём не разделяли испытываемого мною смущения. По своему очаровательному обыкновению образуя «р» в самой передней части нёба, Джонни не уставал повторять, что драться будут серьезнее некуда, как настоящие враги, и при этом с радостной и несколько насмешливой деловитостью взвешивал шансы на победу. Яппе и До Эскобар оба ужасно сильные, ого-го, оба уже крутая шпана. Забавно, теперь они наконец-то поставят точку в вопросе о том, кто же из них шпана круче. У Яппе, считал Джонни, широкая грудь и замечательно мускулистые руки и ноги, что можно ежедневно наблюдать во время купанья. Но До Эскобар, тот чрезвычайно жилистый и бешеный, стало быть, нелегко предсказать, за кем останется перевес. Странно было слышать, как высокомерно Джонни рассуждает о бойцовских качествах Яппе и До Эскобара, и при этом видеть его собственные слабые детские руки, которыми он никак не мог ни нанести удар, ни отразить. Что до меня, я, конечно, и помыслить не смел о том, чтобы увильнуть от посещения драки. Меня бы засмеяли, кроме того, предстоящее сильно притягивало. Коли уж узнал, мне непременно нужно было туда пойти и все увидеть — своего рода чувство долга, которое, однако, вело упорные бои с ощущениями, шедшими ему наперекор: с большой робостью и стыдом, что я, такой не воинственный и совсем не отважный, появлюсь на арене мужеских деяний; с нервической боязнью потрясения, которое я уже испытывал заранее и которое могло вызвать во мне зрелище ожесточенного сражения, самого серьезного, не на жизнь, так сказать, а на смерть; да и, чего уж там, с простым трусливым беспокойством, что мне самому, раз вляпался, могут предъявить требования, претившие глубинам моей природы, — беспокойством, что и меня втянут и заставят продемонстрировать молодеческую удаль, к каковым демонстрациям я испытывал отвращение больше всего на свете. С другой стороны, я не мог не поставить себя на место Яппе и До Эскобара и внутренне не посочувствовать предполагаемым мною у них всепоглощающим ощущениям. Я воображал себе оскорбление и вызов в парке и вместе с ними из элегантной учтивости подавлял порыв тут же наброситься друг на друга с кулаками. Примерял на себя их возмущенную жажду справедливости, сердечную тяжесть, вспышку распирающей ненависти, приступы сумасшедшего нетерпения, под воздействием которых они должны были провести ночь. Дойдя до точки, сбросив оковы всяческой робости, мысленно я свирепо, не щадя жизни, схватывался с таким же лишившимся человеческого облика противником, изо всех своих сил впаивал в ненавистную морду кулаком, так что крошились все до единого зубы, получал за это страшенный удар под дых, все красным плыло у меня перед глазами, и я падал, вслед за чем с умиротворенными нервами и обложенный ледяными компрессами просыпался в собственной постели под кроткие укоры родных… Короче, в половине двенадцатого, когда мы встали одеваться, я был вполовину без сил от возбуждения, и в кабинке, да и потом, когда мы, уже одетые, выходили из купальни, сердце колотилось так, словно драться предстояло мне — с Яппе или с До Эскобаром, на людях и на тяжелых условиях.