Ранний экспресс

—  Нам бы не убегать, нам бы пока хоть воро­бушка  изловить.   Устроить   где-нибудь   потайную клетку, и этот воробушек стал бы тебе, как чиж, а мне, как цыпленок... Он бы тоже клевал у нас с ладошек: тюк-тюк-тюк!

—  С воробьем не получится,— выступил в свою очередь знатоком Пашка.— Воробьи — хитрюги! Не идут ни в какую ловушку. У Русакова и то их не было. А вот цыпленочка заиметь было бы неплохо.

—  Но как?

—  Высидеть самим! — всего лишь иронически

усмехнулся Пашка, да очень желающий иметь цыпленочка Степа вот тут-то и углядел в шутке нешутейный смысл.

—  А  что?  Всего   и  надо,—   обрадовался   он,— сбегать на кухню, стибрить сырое яичко!  Запря­тать за теплую батарею в нашей спальне, и там выпарится курочка или петушок. Как на птице­фабрике! Степаныч мне об этой фабрике расска­зывал, когда мы наезжали в район.

—  Тогда добывай яичко и на меня. Да не тибри, а проси. Не то впопыхах раскокаешь... Скажи тете Поле-поварихе:   живот,   мол,   ослаб.   Она  добрая, она поверит.  Мне  моя  бабушка,  как только  что с животом — первым делом всегда давала сырое яичко... Но, чур, Степа: тайна эта только на двоих! Слово?

—  Слово! — поклялся Степа.

И все же тайна меж них двоих держалась сов­сем недолго.

Когда Степе повезло на кухне, когда они с Паш­кой, натрамбовав за теплую батарею в спальне всяких ненужных бумажек, устроили там оба яичка, то и тут же на эту свою «птицефабрику» принялись заглядывать беспрерывно.

Они боялись, что цыплята выпарятся без них, без должного присмотра, и на уроках не находили себе места. Они все отпрашивались из класса выйти: то один поднимал руку, то другой.

Гуля их отпускала, отпускала да наконец спро­сила:

—  У вас — что? Нездоровье какое-нибудь?

И Степа, как тете Поле на кухне, едва было учительнице не брякнул: «Ага! Животы!», но быстро смекнул, что тогда придется шагать с Гулиной запиской в медицинский кабинет, и ответил:

—  Теперь   нездоровье   прошло,   теперь   у   нас только здоровье.

После этого заглядывать за батарею в спальне можно было лишь на переменках.

Но на переменках-то повсюду роились ребя­тишки, их глаза были позорче Гулиных. И вот, когда кончились все занятия, кончились прргулка и ужин, когда группа мальчиков первого «Б» укла­дывалась после отбоя спать, то не успел погаснуть свет, как тот мальчик, у которого Пашка отвоевы­вал свою парту, вдруг сказал таким же, как в тот раз, хмурым басом:

—  Калинушкин жил с нами в детском доме вме­сте! Калинушкин приехал с нами сюда в интернат вместе!   Калинушкин всегда был с нами заодно! А теперь? А теперь Калинушкин откололся. Он не только  помог   Зубареву   захватить  парту,   у  него теперь на двоих с Зубаревым спрятан от нас за батарею секрет. ...Этот Зубарь — он такой!  Он со всеми помалкивает, делает вид, что ему никто не нужен,   а  с  Калинушкиным:   ля-ля-ля,  ле-ле-ле! Первосортные притворы оба! Звонка сейчас ника­кого   не   будет,   учительница   не   войдет,   теперь в самый раз в потемках да втихую их обоих отлуп­цевать.

Спальня напряженно замерла. Притихли на своих постелях и Пашка со Степой. Кровати их были рядом, голова к голове. Степа едва слышно прошелестел:

—  Что   делать,   Зубарик?   Ото   всей   кучи   нам нипочем не отбиться, да и у нас,  детдомовских, взаправду всегда все вместе... Теперь, получается, я откололся в самом деле.

Пашка, чувствуя безвыходность положения, шепнул:

—  Что ж... Прикалывайся обратно.

Но тот хмурый мальчик быструю, тихую пере­молвку все равно услышал.

—  Обратно? Это мы еще поглядим.

Тогда Степа вскочил в постели, встал на подушку, чуть не закричал криком:

—  Эх,   вы!   Эх,   вы!   Чуть  что,   так  грозиться! Чуть что, так обижаться! Да если хотите знать, мы старались и для вас.  Ведь цыпленочки-то выве­дутся:   будут   сразу   всем   нам —   как   привет   из нашего детского дома, а Пашке — как привет из Кыжа. Растолкуй им, Пашка, про Кыж! Растолкуй и про алый экспресс, и про Русакова.

И Пашка сначала нехотя, не очень связно, а потом все складней да складней стал рассказы­вать.

И в глухой осенней ночи, в интернатской спальне через напряженный голосок Пашки Зуба­рева почти как наяву зашумели все слышнее кыжские утренние сосны, запел чиж Юлька, за­свистели поезда, и все это еще заманчивей, еще ярче заслонил своей приветной улыбкой пока еще мальчикам неизвестный, но уже ясно, что очень замечательный человек, Русаков.

Тот сердитый мальчик, которого, кстати, и звали-то довольно тоже хмуровато — Федя Туч-кин,— так вот этот Федя Тучкин даже не вытер­пел, перебил Пашку, сказал сам:

—  Да-а...   Твой  Русаков —  человек   отличный! Вот с таким-то человеком я уж дружил бы так дружил!

—  А я и дружил! И дружить еще буду! — бла­годарно, задорней прежнего завелся Пашка.