Ранний Самойлов. Дневниковые записи и стихи: 1934 – начало 1950-х

О кто ты – друг мой или недруг –
Мой дальний отсвет, мой герой,
Рожденный в сокровенных недрах
Ума и памяти игрой?..

Дожди. Глухая непогода.

Небрежной осени мазня.
И ты уже четыре года
Живешь отдельно от меня.
Вот, руки затолкав в карманы,
Бредешь сквозь редкие туманы…

Москва сороковых годов

(Или точнее – сорок пятых).
Повсюду явный отпечаток
Дождей и ранних холодов.
На Пушкинском шумит листва,
Пусты скамейки на Никитском.
И в сумраке, сыром и мглистом,
Все видится едва-едва:
Изгиб деревьев косолапых,
Мерцающий витрины газ
И возникающий внезапно
Из мглы автомобильный глаз;
И фонарей лучистых венчик
Внутри фарфоровых кругов
Уже невнятен и изменчив
На расстоянье трех шагов.

Но в белой пелене тумана

Не молкнут шорохи толпы,
Спешат, сбиваясь, силуэты
Среди туманом стертых черт,
Как мотыльки на венчик света –
На симфонический концерт.
Консерваторский вестибюль
Как будто бы из эха слеплен.
Взойди! стряхни туман! ослепни!
И сразу память распакуй.
Восстанови в затертом списке
Рояля бешеный оскал
И гром симфоний, где Мравинский[183]
Оркестр в атаку вел на зал.
Восстанови – и опечалься,
Спустись душой на черный лед,
Где Софроницкий[184] между пальцев
Серебряную воду льет.
Сергей слегка ошеломлен
Над ним свершающимся счастьем.
Но ряд голов и ряд колонн
Ему воспоминанье застят:
Вот Пастернак, похожий на
Араба и его коня[185];
Табун заядлых меломанов
В потертых, куцых пиджаках
С исконной пустотой в карманах
И с партитурами в руках.
А это кто там вдалеке?
Ах, Сашка! – смесь еврея с Блоком[186],
О сногсшибательной строке
Мечтающий с туманным оком…

Они целуются:

– Ну как?
– Живем как будто лапутяне[187].
А ты?
– Меня куда потянет:
Порой на свет, порой на мрак.
Ее как хочешь понимай –
Поэзию… хоть днем с свечами…
Она (у Блока помнишь?) – «Май
Жестокий с белыми ночами!»…[188]
Они в партере.
Оркестранты.
Большая люстра зажжена.
И вдруг вступает тишина
В консерваторские пространства.
Подходит к пульту дирижер,
Как голубей вспугнув ладони,
И тишина, еще бездонней,
Глядит в светящийся собор.
И вдруг издалека
труба
Лучом пронизывает своды.
И рушатся глухие воды
Неодолимо, как судьба.

Консерваторские высоты!

Простой, как глыба света, зал,
С твоим порывом в эти годы
Я мысль о Родине связал.
Ведь все, что ни случалось с нами,
Что нас спасало и вело,
Еще не ставшее словами,
Быть только музыкой могло!

А дирижер, достав со дна,

Аккорд терзает властной дланью.
И вот – когда уж нет дыханья,
Опять вступает тишина.
Она звучит дрожащим светом
И воздухом, слегка нагретым,
Дрожаньем камня на стекле
Переливается во мгле.
И вдруг – как всадники с клинками,
Влетают в песню скрипачи.
Под лебедиными руками
Из светлой арфы бьют ключи.
И в грудь колотят барабаны.
Труба страстям играет сбор.
В тебя впивается губами
Неописуемый простор…

С одной тобой он мог сравниться

Тем ощущеньем, как во сне,
Что вдруг прервется, не продлится
Любовь, подаренная мне,
Придет, и с ней пора проститься,
Уйдет она, как звук, как дрожь…
И ты расплывшиеся лица
Никак в одно не соберешь.

Сергей хотел: еще, еще!

Но, взяв предсмертные высоты,
Звук прерывается.
И кто-то
Его хватает за плечо.
Так вот ты где, жестокий май,
Бессонный май передвоенный,
Раскрытый настежь!
Принимай!
Опять испей напиток пенный!
Узнай опять: ее смешок
Слепит и тает, как снежок,
Все та же искорка, все та же
Рискованная синева.
И в рамке золотистой пряжи –
Закинутая голова.
…………………….
…………………….