Ранний свет зимою

Он любил хорошее, выразительное чтение и заставлял на память повторять целые страницы, особенно из Гоголя.

Класс замирал, когда сам Кирилл Денисович своим звучным голосом начинал читать: «Как упоителен, как роскошен летний день в Малороссии!..» Слова, произнесенные им, приобретали чудесную силу, раздвигали ненавистные стены казенной гимназии; они говорили о далекой и неизвестной им, сибирякам, и все же русской, природе, с кувшинками на затянутых тиной ставках, с белыми хатами-мазанками в вишневых садочках, о людях, которых никогда не видели читинские гимназисты — в смушковых шапках и шароварах «шириною с Черное море». Родина, Россия-мать представлялась просторной, величественной, от моря и до моря.

И перед гимназистами стоял уже не мешковатый, стареющий человек с припухшими глазами, с красными жилками на дряблых щеках. Богатырски расправлялись плечи учителя, чу́дным огнем сверкали его глаза, и звучный голос уводил в мир народной фантазии.

Как-то Ипполит Чураков спросил:

— Что хотел сказать Гоголь, уподобляя Россию чудесной птице-тройке? Всем известно, что Россия государство отсталое, плетущееся в хвосте Европы. Как же понять слова писателя о России, перед которой «летит мимо все, что ни есть на земле, и, косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства»?

Кирилл Денисович рассердился, сказал в сердцах:

— Гениальный писатель наш Николай Васильевич Гоголь любил… да-с, любил народ русский! И в безграничной любви своей верил в его великое предначертание. Убежден был в том, что он поведет за собой другие народы и страны. А каким путем сие возвеличение произойдет, то уж не дело литературы. Так-с, милостивый государь!

Мандрыка запивал редко, но тогда уже неделями его не видели в гимназии.

Говорили, что в такие дни Мандрыка мечется по квартире, ломает все, что попадет под руку, и, плача, кричит, что злодеи свели с ума великого Гоголя. И нет справедливости на земле.

Инспектор же Кныш, растягивая в злорадной улыбке лягушачий рот, объявлял классу: «Господин Мандрыка вновь изволил «захворать», — и уроки литературы заменял французским языком.

Француза ненавидели так же, как самого инспектора. Наружность этого учителя удивительно точно выражала его душевные свойства. Круглые глазки, острые и бездумные, впивались в лицо ученика. И французская речь в его устах раздавалась каким-то птичьим клекотом, особенно когда он повторял:

— Ке фэт ву? Ке фэт ву?[3]

Он открыто презирал своих учеников и «сибирскую глушь», куда занесла его судьба. Не скрывал и того, что только выгодная женитьба на богатой читинской купчихе держит его в этой дыре. Фамилия его была Барбас, но называли его Барбосом, хотя, по мнению гимназистов, даже это прозвище было для него слишком благородным.

Павел Шергин и его друзья возмущались:

— Это ничтожество, которое у себя, в каком-нибудь французском захолустье, подвизалось бы лакеем в ресторане, нас учит!

…Гимназия жила бурной жизнью. Впрочем, это была буря в стакане воды. Так и сказал Миней, Павел удивился:

— Но ведь у людей зреет протест! Ты понимаешь, как это важно?

— Не увлекайся. Во-первых, не у всех он зреет. Во-вторых, у многих он просто дань моде.

— Ну нет! — вскипел Павел. — У нас в классе все единодушно против.

— Против чего?

— Ну… против администрации, против Кныша и вообще…

— Вот то-то, что «вообще». Каждый протест должен иметь точный адрес, должен быть направлен.

— Против кого?

— Против самодержавия.

Федя Смагин никогда не помышлял о борьбе с самодержавием. Самый маленький в классе, тихий черноглазый крепыш, он любил географию и мечтал стать учителем в глухой забайкальской деревне так же, как тридцать лет назад стал им его отец, Анатолий Павлович Смагин. Сначала ему придется очень трудно, крестьяне будут плохо к нему относиться, но потом все переменится: он завоюет любовь и доверие, как это было с его отцом. И вот длинными зимними вечерами учитель Федор Анатольевич сидит за столом и при свете керосиновой лампы читает тетрадки своих учеников. Улыбка не сходит с его лица, даже когда он хмурит брови. Ведь Федор Анатольевич учит детей добру. Надо быть честным, всегда надо быть честным. Так его самого учил отец.

Но для того чтобы эта мечта стала действительностью, Феде надо было окончить гимназию. И он старался изо всех сил.

Задумчивый Смагин был самым неприметным учеником в буйном шестом классе. И поэтому всех поразило то, что с ним произошло.

Закон божий преподавал отец Илларион, тучный, волосатый и неряшливый. Лиловая ряса его вечно была в сальных пятнах, в бороде застревали крошки. У него была смешная особенность: букву «е» он предпочитал произносить, как «ё», и этим несказанно веселил своих учеников: «подзёмный», «Микёны» и даже «имёнинник».

Но самой замечательной чертой духовного пастыря была непреодолимая сонливость. На уроках, уронив голову на белую веснушчатую руку, отец Илларион засыпал мертвым сном.

Вот тут-то в классе и начиналось веселье.

Однажды батюшка вызвал к доске первого попавшегося ему на глаза ученика и сонным голосом приказал:

— Расскажи про чудо в Кане Галилейской.