Ранний свет зимою

Павел говорил рассудительно:

— Дело твое, Смагин, сложилось неважно. Поп заявил, что ты написал на доске за его спиной богопротивные слова, каких он, поп, как лицо духовное, повторить не может.

Павел поглядел на Федю. Тот тоже покраснел от негодования:

— Но ведь это ложь! Это клевета!

— Поп, конечно, врет. В этом нет ничего удивительного. Это его специальность, — небрежно бросил Павел. — Директор предлагает исключить тебя. Вряд ли кто-нибудь на педагогическом совете выступит против него. Но мы твоего исключения не допустим. Мы объявим забастовку. Мы все перестанем ходить в гимназию. Директор уже знает об этом.

Федя был потрясен. Никогда в жизни он не слыхал ничего подобного.

Гости рассказали ему, что одноклассники заставили Антона Щаденко пойти к директору и признаться, что стихи сочинил и написал на доске он, а не Смагин. Но директор не поверил Антону. Антон был сыном ловкого мужика, разбогатевшего на рогожном промысле и дававшего деньги в рост. Сын Щаденко, по мнению директора, не стал бы заниматься такими глупостями, да и на вопрос, «верующий ли он», Антон ответил утвердительно.

Адам Адамович сказал, что понимает благородные чувства гимназиста Щаденко, заставившие его взять на себя вину товарища. Но пусть он не хлопочет — вина Смагина неоспорима.

— Однако все это не имеет значения, — заключил Павел. — У Козея, когда он услышал про забастовку, поджилки затряслись.

— Не тужи! Мы не допустим! — добавил Андрей, косясь на Павла и, видимо, подражая ему.

Когда гимназисты ушли и Федя остался один, он долго не спал и мысленно повторял необыкновенные слова: «солидарность», «забастовка»… Он знал их и раньше, только ему никогда не приходило в голову, что они могут иметь к нему, Феде Смагину, какое-нибудь отношение.

Последующие дни прошли без каких-либо изменений. В гимназию Федя не ходил, и осенние дни оказались вдруг необыкновенно длинными. Федя тосковал, не находил себе места, глядел в окно, по которому струились прозрачные ленты дождя, необычного для Забайкалья.

Анатолий Петрович приехал рано утром. Увидев отца, усталого, с неподстриженной бородкой, с красными от бессонницы глазами, Федя представил себе, как тот спешил в город издалека, чтобы помочь ему, Феде, в этой первой в его жизни беде. И, припав к плечу отца, он впервые за все время заплакал.

Отец отказался от чая, вынул из корзины сюртук, хорошо знакомый Феде с раннего детства — отец надевал его в особых, исключительных, случаях, — прицепил университетский значок и пошел к директору.

Вернулся он не скоро, растерянный, жалкий, и сказал, что Федя обязан извиниться перед священником.

Отец и сын проговорили всю ночь.

— Но разве я неправ? Почему я должен лгать? Я не уважаю этого попа, и никто у нас его не уважает. Над ним смеются даже первоклассники. И он выдумал про меня, будто я что-то такое написал на доске!

И отец, который всегда говорил: «Надо быть честным, прежде всего надо быть честным», — отводя глаза, сбивчиво, каким-то чужим, фальшивым голосом объяснял Феде, что «бывают обстоятельства, когда правду приходится оставить при себе». И жалостно говорил, что, если Федю исключат, это будет концом всех их мечтаний. Без аттестата не попадешь в университет.

Федя сказал то, что думал:

— Папа! Не все же учатся в гимназии… Вот Тима Загуляев кончает городское училище и пойдет работать на постройку железной дороги…

И тут отец рассердился не на шутку. Он сказал, что Федя должен получить образование, напомнил, каких трудов стоит ему содержать сына в городе, платить за квартиру и право учения. Он добавил еще, что все свои сбережения ему пришлось вложить в эту злосчастную поездку: он день и ночь гнал на обывательских лошадях, платил втридорога, измучился…

И Федя обещал сделать так, как хочет отец.

Но утром следующего дня все переменилось. Гроза исключения миновала. Федя получил десять суток карцера. Отец ходил благодарить директора, виновато простился с сыном и поспешно уехал.

А Федя сидел в каморке с покатым потолком и неотступно думал о том, что произошло. Он не понимал, почему невежественный поп может безнаказанно оклеветать его, а бездушный, чужой всем «выходец из Швейцарии», директор, — лишить его, Федора Смагина, возможности получить образование в родной стране. Почему его честный и порядочный отец должен унижаться перед людьми, которые ниже его по образованию, уму, да по всему, по всему… И как жить в этом мире?

Он часто обращался к Павлу Шергину и Андрею Алексееву. Он мысленно разговаривал с ними.

«Это вы не допустили моего исключения», — говорил им Федя.

«Да, это мы», — подтверждал Павел.

«Но почему директор испугался вас?»

«Потому что мы все вместе: захотим и забастуем! Что нам директор?! Мы еще не такого испугаем!»

Иногда шум большой перемены долетал до Феди. Гимназисты прыгали через ступеньки лестницы, громко распевая:

Много есть имен на «ИС»…

Потом все стихало. Под полом скреблись мыши. Федя боялся их. Он сидел на скамейке, поджав ноги, и думал:

«А я никогда, наверное, не смогу быть таким смелым, как Шергин или Алексеев…»