«Раньше смерти не помрем!» Танкист, диверсант, смертник

Авиабомба ударила в тюремный блок, обрушив часть коридора. Взрывной волной выбило несколько дверей. Земцов потерял сознание, а когда очнулся, то обнаружил себя лежащим на груде обломков там, где раньше был коридор. В его сводчатом кирпичном потолке зияла дыра, сквозь которую выглядывала полоска синего неба. Земцов пошевелился, стряхнул с себя осыпавшуюся штукатурку. Рядом застыли несколько изувеченных и расплющенных тел в форме с красно-малиновыми петлицами. Прежде чем осознать происходящее до конца, рука Земцова потянулась к валяющемуся поверх битого кирпича автомату…

Осенью сорок первого года Земцов вернулся в часть, где он служил, и получил отпуск. Не теряя ни минуты, он направился в Гатчину, уже занятую к тому времени немцами. Федот Коломейцев все так же жил на Багговутовской и продолжал работать сцепщиком. Верный себе, Земцов обставил их встречу так, чтобы она выглядела случайностью. От станции Татьянино они шли вдвоем к городскому кладбищу. Осеннее солнышко ласково пригревало. Земцов молча грыз пожелтевшую травинку, слушая бывшего фельдфебеля.

– Она вернулась совсем больной, – негромко говорил Коломейцев. – Вообще удивительно, что живая. Это Ольга Александровна сама так про себя говорила. Заходила к нам часто. Месяца три всего здесь прожила по возвращении. Умерла утром – жена моя нашла. И война в тот же день началась…

На кладбище было тихо.

– Я уж тут сколотил как мог… – Коломейцев поправил на недавней могиле резной восьмиконечный православный крест и отошел в сторону.

На деревянной табличке химическим карандашом была выведена дата смерти:

«22. VI.1941».

Земцов отчетливо вспомнил, как Ольга приснилась ему именно в ту ночь – в платье сестры милосердия, с косынкой в руке, с алой полосой на лбу… И еще Земцову подумалось: предлагая ему тихое семейное счастье, Бродов не мог не знать, что Ольги уже не было в живых.

Вдвоем с Коломейцевым они зашли в гатчинский Покровский собор. Заказали панихиду. Земцов долго стоял в храме, читая молитвы и смотря, как потрескивают оплывающие свечи.

Той же осенью его разыскало письмо от Сережи. Письмо было из Белграда, где сын учился перед войной. Сергей писал о формировании русского подразделения, целью которого стояло продолжение белой борьбы и куда в массовом порядке вступали белые эмигранты и их дети. Наведя справки, Земцов подал рапорт об отчислении из части, где он служил. Рапорт был удовлетворен. Вскоре он тоже оказался в Белграде. Там отец и сын Земцовы вступили в Русский корпус на Балканах.

15

– Дед, прости. – Дверь в больничную палату открылась, и на пороге возник рослый вихрастый парень, смущенно и виновато улыбаясь. – Ты как?

– Нормально. – На иссушенных морщинистых щеках Виктора Федотовича Коломейцева мелькнула характерная фамильная усмешка.

Он закончил ту войну в Берлине, в мае сорок пятого. Три раза был ранен. Молодому двадцатипятилетнему старшему лейтенанту Виктору Коломейцеву предложили продолжить военную карьеру.

– Спасибо. Войной и армией сыт по горло, – заявил он тогда и демобилизовался при первой возможности.

Вокзал в Ленинграде был такой же, как и в сорок первом. Будто и не было этих страшных четырех лет. Он указал Лиде в письме номер поезда и время его прибытия. Они переписывались весь последний военный год. Связь удалось восстановить только через его родителей, после освобождения Гатчины от немцев в 1944 году. Из ее писем Витяй знал, что Лида в конце лета сорок первого уехала с матерью, маленьким братом и бабушкой к своим родственникам в Ленинград. Там ее и застала блокада. Все это время она провела в осажденном городе. Блокаду из всей своей большой семьи пережила только Лида.

Выйдя на перрон, Коломейцев искал ее глазами. Боялся, что не узнает, – так, похоже, и выходило. Он медленно двигался среди торопившихся людей. Мужчин среди них было очень мало, в основном женщины и девушки. Высокий, статный, в суконном кителе со стоячим воротником, на котором поблескивали боевые ордена и медали, старший лейтенант Коломейцев, надо полагать, производил впечатление.

– Товарищ офицер, вы не нас ищете? – забежав вперед, звонко спросили у него девушки, несмотря на сентябрь, одетые в легкие платья.

Витяй обвел их рассеянным взглядом и отрицательно покачал головой.

А Лида стояла совсем рядом с его вагоном, у вокзальной скамеечки. Такая маленькая и худая, что он даже замер от неожиданности. Они стояли, не двигаясь, несколько секунд, и она смотрела на него огромными-преогромными глазами. Потом он сделал шаг вперед и попытался пошутить:

– Вот и здравствуй. Я же сказал, что вернусь осенью. Немного задержался.

Она подошла к нему и раскрыла ладони. В них была заколка-бабочка, подаренная им при расставании.

– Вот, – отозвалась Лида и поежилась так, будто бы ей было холодно. – А больше никого нет. Все остальные умерли.

Витяй бросил чемодан прямо на перрон, обхватил ее, прижал к себе. Она горько заплакала навзрыд, и в той ситуации это было очень хорошо. Он осторожно гладил ее по голове:

– Все позади. Матрешка, мы живы.